Владимир Шаров - «Мне ли не пожалеть…»
Кампания покаяния партии перед народом, очень скоро ставшая покаянием одной части народа перед другой, а потом и общим покаянием народа перед партией, естественно, подробно освещалась центральной, особенно же местной печатью. Волостные и уездные многотиражки, те просто подряд многие месяцы от первой страницы до последней были заполнены разными покаяниями — этого требовал каждый подписчик. Штатные и внештатные корреспонденты по утвержденному маршруту объезжали деревню за деревней, село за селом, а спустя несколько дней в газете появлялось подробнейшее сообщение, как, с чего там началось покаяние, как оно шло, с именами, фамилиями, историями жизни крестьян, с полной историей деревни, а также с многочисленными местными былями и небылицами. Материалы были очень живые, и номера раскупались на ура.
Даже в столичных «Правде» и «Известиях», вынужденных печатать по большей части сухие выжимки, можно было найти до крайности занятные материалы. Вообще, хотя прямо это и не говорилось, шло фантастическое собирание всего, что народ думал о себе, о своем прошлом, настоящем, о будущем — всего, что он за долгую, жизнь сумел придумать и полюбить. Сказки, поговорки, прибаутки и присказки, частушки и заговоры, разнообразнейшие обряды — все-все сюда попадало, и действительно, если бы кому-нибудь пришло в голову эти газеты найти и не спеша, номер за номером, как корреспонденты объезжали деревни, прочесть, думаю, что в конце он бы мог сказать, что понимает, что такое народ. Я, конечно, читать местные газеты, кроме «Кимрской правды», возможности не имел, но подобно многим другим был счастлив, что теперь бояться нечего: устная народная культура не исчезнет, не потонет в небытие.
В середине июня, когда эта кампания была еще в самом разгаре, крестьяне целыми деревнями потянулись в Кимры к Лептагову. Тысячи и тысячи их стали приходить к нему день за днем, едва кончился сев. Они приходили со своими покаяниями, то были до необычайности красивые арии, причем каждая пелась всей деревней и именно так, как в этой деревне испокон века привыкли петь.
Крестьяне никогда не подлаживались к хору, но его звучание очень выигрывало от их голосов. Это признавали все; Лептагов — тот просто ходил счастливый и, едва ему докладывали, что идет каяться новая деревня, бросался навстречу. Большинство партий были для меня совершенно незнакомые, либретто некоторых я уже читал в газетах, все же я скажу о нескольких, особенно запомнившихся.
Замечательна была ария покаяния перед партией села Катагоща Рязанского уезда. Они пели, что старики говорили им, что то не Сталин ими правит, а Навуходоносор, которого Господь попустил потому, что не мог больше смотреть, как народ увязает в грехах.
Пели, что скоро уведет Сталин весь народ в полон, поселит на реках Вавилонских, и немногие вернутся обратно в Катагощу. Кто же вернется, тот будет знать, что такое горе и страдание.
Кулаки села Дорофеева из-под Самары каялись, что через доброхотов они в городе, в управлении НКВД сумели еще за месяц узнать списки и число тех, кто подлежал в их уезде раскулачиванию, и сообщили своим. Так что когда пришли за ними — и трети не нашли, прочие подались в ту же Самару, в Москву, Ленинград на стройки, в Магнитогорск металл плавить — люди в тех местах позарез были нужны и на документы никто особенно не смотрел. Но число уже было дано. Цифры, скольким быть арестованными, скольким — казненными, скольким — в лагерь или в ссылку, уже были Москвой спущены. Никто изменить их не мог, и пришлось уполномоченным НКВД, чтобы отчетность совпала, вместо них, воровским образом спасшихся кулаков, тысячи и тысячи ни в чем не повинных бедняков брать. Теперь они каялись перед этими людьми, которые за них прошли один за другим все круги ада, каялись, плакали, хоть и знали, что большинства тех крестьян и детей их на свете давно уже нет.
Крестьяне из большого пригородного села под Ярославлем Толгоболь — многие в нем давно уже работали в городе, соответственно и выражались, но голоса были редкие по силе — пели, что и они долго не понимали, чего хочет партия, не ответили ей любовью на любовь, заботой на заботу. Они пели, что в восемнадцатом году мешочничали, потом воровали, гноили зерно, уже в коллективизацию резали скот, не хотели отдавать землю и задаром работать. Тем самым они год за годом обижали партию, вынуждали ее карать, бить смертным боем их — своих неразумных детей.
Но в этой же деревне еще со времен нэпа была собственная — и немалая — партийная организация, и она — так что покаяние получалось как бы на два голоса — в ответ пела: «Во многом виноваты мы сами, мы недооценивали крестьянского консерватизма, того, что Сталин, наш вождь, называл идиотизмом деревенской жизни. С деревней все надо было делать медленно и постепенно, каждый месяц еще чуть-чуть и еще, а мы их всех сразу в коммунизм, в рай потащили, конечно же, политически это было неправильно.
И снова — крестьяне: «Мы не хотим, чтобы медленно и постепенно; испокон века мы только о коммунизме и мечтали; еще Маркс не родился, а мы в своих песнях лишь о нем и пели, в сказках детям своим о нем рассказывали. Как же теперь никуда не торопиться — наоборот, гнать и гнать, уже мы, наше поколение должно жить при коммунизме. Кончали они так: «Партия во всем права, тут сомнений нет. Это мы ее вынудили убивать, это мы замарали святое дело кровью, на нас этот грех, на нас одних».
Начиная со второй половины мая 1939 года спевки лептаговского хора шли уже каждый день без единого перерыва, даже и по ночам, если погода была безоблачна и светила луна. Он отчаянно спешил, потому что дата всеобщего покаяния народа перед Богом давно уже была определена, он знал, что оно должно состояться 19 августа, в день Преображения Господня, и изменить здесь никто ничего не в силах. Не он один — все его старые хористы знали про этот день и все к нему, как могли, готовились. Однако теперь, когда тысячи и тысячи новых певцов стали ежедневно приходить в хор, старый лептаговский график репетиций развалился. Ему буквально с листа приходилось вводить в хор одну группу исполнителей за другой; конечно же, это была совершенно сумасшедшая работа, и он понимал, что так будет продолжаться вплоть до самого 19 августа, да и в тот день, если кто-нибудь захочет прийти и покаяться, хор будет для него открыт, как для любого грешника всегда открыты двери храма.
Я уже говорил, что еще задолго до революции он придумал расположить голоса по речным террасам Волги и вдобавок поставить высокие голоса на низкий левый берег реки, а низкие — на высокий правый, чтобы они по высоте уравняли друг друга. Так ему было проще соединять их в одно целое, строить из их голосов храмы, перекрывать их сводом. Уже в то время хор насчитывал сотни голосов, но все же этим числом ему худо-бедно удавалось управлять, стоя на пригорке на правом берегу, откуда каждый хорист мог видеть и следить за движениями его рук. Те церкви, что он легко, будто играючи, ставил год за годом, показали всем, насколько свободно, дирижируя оттуда, он владеет хором. Но сейчас, когда в Кимрах пела уже чуть ли не сотня тысяч голосов и было ясно, что эта цифра к 19 августа возрастет еще во много раз — Лептагов даже боялся думать, во сколько, — никто из стоящих далеко от него, пусть он и обладал острым зрением, не сумел бы различить, как ходят его руки.
Лептагов в последние годы намеренно упрощал управление хором, предвидя, что рано или поздно с такой проблемой столкнется, даже его первое коренное нововведение: один голос говорит с Богом, остальные вторят ему и его поддерживают — среди прочего было связано и с этим упрощением. Все же он не питал иллюзий, что пришло время, когда еще немного — и хор окончательно перестанет его понимать, но Лептагову это вдруг сделалось безразлично.
Словно разочаровавшись в простоте, он часть певцов снял с волжских террас и поставил поближе к воде, прямо на песчаный берег. Ему хотелось теперь, чтобы голоса больше играли с водой, с речной волной и река слышнее, различимее была включена в звучание хора. Кроме того, с непонятной решимостью начал он избавляться и от прежней примитивной геометрии — высокие голоса на низком, низкие на высоком берегу — многие группы голосов он поменял, смешал местами, и хотя общее расположение сохранилось, оно имело все больше исключений, и он, если был недоволен звучанием, переводил голоса с берега на берег. Причем делал
это на спевках так же просто, как раньше менял порядок пения центральных, несущих арий хора.
Чем больше людей приходило день за днем, тем более изменчив становился звук и тем более легким на подъем приходилось быть самому Лептагову, если он по-прежнему хотел построить из их голосов храм покаяния Богу. Как ни трудно ему было приспособиться к постоянно разбухающему хору, он верил, что справится. Главное, их голоса были ему и внове, и чрезвычайно интересны, и именно из-за этой их новизны и необычности у него никогда, хоть он работал напролет дни и ночи, не было чувства усталости, пресыщения. Он ждал их, хотел их и ждал, был для любого открыт.
