Макс Гурин - Новые праздники
Мне остоебенело творчество как таковое ещё даже задолго до того, как я об этом по телефону Жене Панченко сказал той уже далекой зимой. Но у меня нет денег, а я хочу счастья. А бесплатного счастья, почему-то, блядь, со всей очевидностью не бывает. Никакая девочка бесплатное счастье долго не вытерпит. Это, блядь, научный факт.
Может быть, и скорее всего это так, все, что я написал выше про попсу, — это полная хуйня. Просто, блядь, люди, занимающиеся ею, делятся на две категории: люди, делающие ее от души, что с моей точки зрения уже не попса, потому что Небесный папа так устроил мой ум, что я в рот ебал все околоабсолютные эстетические критерии. Я считаю, что человеческая душа, каковая есть человеческий мозг, что для меня, хотелось бы так думать во всяком случае, незыблемо. И мозг этот имеет сотовое строение, некие функциональные ячейки, и если у кого-то там Шостакович, а у кого-то Филипп Киркоров, то с точки зрения логики — это одно и то же. И так со всем. Человек, блядь, первичен, а все ваши ебаные «серьезные изхуйства» — это хуйня, блядь. Я бля буду, что это может быть только так!
Вторая категория граждан, увлеченных попсовой идеей — это люди, типа меня, которые от своего Небесного Папы постоянно получают по голове, и уже ничего, блядь, не соображают, слишком человечески пытаясь уцепиться за все, что под руку попадется. Попса видится им, как психоаналитический практикум, как некая незыблемая (в идее незыблимости отражается их неискоренимая жажда, блядь, Абсолюта) система, постигая которою, становится возможным познать, за какие ниточки какого потребителя дергать, чтобы добиться того или иного эффекта. При этом нельзя забывать, что все эти попсисты второй категории — по сути своей ебаные, блядь, богоборцы, и им охуительно важно себя видеть в качестве пастуха человеческого стада. С этим ничего не поделаешь, потому как с этим рождаются, и уже в три-четыре года обнаруживают в себе таковые склонности. Такая хуйня.
Этим попсистам второй категории свойствен весь комплекс душевных переживаний латентного шизофреника. То они думают, что делают великое дело, одними из первых догадавшись, что нужно рулить именно в попсе, ибо, как было сказано выше, «серьезное искусство» лишилось за какие-то проступки магической силы. То им кажется, что они занимаются таким говном, что и думать об этом страшно; что они продали душу за «кусок колбасы», «кусок ветчины» или и вовсе какое-нибудь дорогостоящее экзотическое блюдо. То вдруг они что-нибудь у себя в конуре сочинят для души и подумают, хули, блядь, есть ещё порох в пороховницах, а попса — это так, заработок. Все ведь как-то должны расплачиваться с быдланской и подавляюще большей частью общества за свою невъебенную гениальность. Это, блядь, просто налог такой. Короче говоря, чего только не думают они бедные. Хуй бы с нами и нашим прерывистым сном! Все, блядь, сложно в этом мире… Ха-ха-ха.
И не хочется порой уметь любить и понимать столь многие разности, но что я могу сделать, если я люблю и Шостаковича и Ларису Черникову?!
Мне нравится ее песня «Влюбленный самолет». Там в припеве поется оченно вдохновенно:
Я люблю тебя, Дима! Я люблю тебя, Дима! Я люблю тебя, Дима!
И «бочка» там пумцкает на сильную долю, а сама Лариса синкопирует, блядь, трогательным своим голоском на «всю ивановскую». Недаром, девочка, говорят, в свое время в «Золотом кольце» пела. Что я могу с собой сделать? Ничего я не могу с собой сделать. Поебать мне.
Сначала мне все эти попсовые песенки нравились за то, что я предполагал, что их пишут такие же глубоко несчастные и столь же талантливые люди, как я, а потом, оказалось, что все это так и есть и эти песенки стали нравиться мне уже просто так.
Это все, как у Голенищева-Кутузова в их совместных песенках и плясках смерти с Модестом Мусоргским, когда, кажется, в «Трепаке» поется про то, что будто бы кто-то хоронит кого-то: «…Глядь! Так и есть!»
Так и с попсой. Короче, я потерялся, пиздец.
В конце мая мне неожиданно позвонила Имярек и сказала, что с личными делами все закончено, а она теперь хочет литературный журнал издавать, в чем я должен ей помогать изо всех своих немногочисленных сил. Под конец разговора она спросила, как у меня дела, и узнав, что я теперь пишу попсовые тексты, сказала, что это проституция. Я не помню, что ответил, но подумал, что она дура.
Может быть, все так дурацки складывается со мной потому, что я органически не способен отличить зерна от плевелов. Но скорее всего никаких плевелов не существует в природе, как, собственно, и зерен…
LV
Работа у Эли на студии шла очень медленно. Затяжная война затягивалась у меня на шее. Душа моя металась в пределах пятьдесят второго размера верхней одежды и сорок второго размера обуви. Иногда подходила обувь и сорок первого. Ноги мои не имели четких границ, и душа, блядь, нервно металась. Мозг не разрешал ей этого делать, но она металась все равно, находя утешение лишь в редких удачах, связаных не с творчеством, ибо там все, спасибо Папе, вполне хорошо и стабильно, но с возможностью совместить желание что-то сделать и непосредственные смены на элиной студии, что происходило не так часто, как следовало, чтобы действительно получилось что-то серьезное.
Зато сразу как-то вышло заработать долларов триста, на каковые я купил себе двухдюймовую магнитную ленту для элиного «Ампекса» и сигарет.
Я чувствовал, что по жизни очень серьезно влип. В душе моей безраздельно властвовала уже официально кинувшая меня Имярек, желающая при этом делать со мной какой-то мифический журнал. Я до сих пор не понимаю, зачем ей это нужно. То есть, не зачем ей это нужно в принципе, а зачем ей нужно было предлагать этим заниматься мне. Это какой-то пиздец. Так нельзя. И это абсолютно точно так.
Тем не менее я отправил ей по ее просьбе каких-то рукописей своих друзей и знакомых кролика. Она позвонила сказать, что все, что я ей прислал — говно, в том числе и я тоже, и попросила прислать ещё. Я опять же прислал ещё, после чего она пообещала позвонить через две недели и снова пропала. Я уже знал, что так оно и будет, и смирно учился плавать в этом говне своей трудной судьбы.
Может быть я и свернул бы на хуй все свои наполеоновские планшеты, но случилось мне приехать как-то в гости к Кате Живовой, мистическому чутью которой я всегда доверял, и она нагадала мне там при помощи многочисленных гадальных своих финтифлюшек, что делать я буду свою попсу очень долго и трудно, и это, блядь, отнимет у меня очень много сил, энергии и прочего, но зато все будет заебись и будет за это Любовь, блядь, опять. И я уперся рогом, каковым упираюсь и до сего дня, 11-го сентября 1997-го года.
Тогда я, конечно, хотел ещё восстановить кислотно-щелочной баланс с Имярек, таким образом расшифровывая для себя предсказанную Любовь. Сейчас я ни хуя не понимаю, потому что мне одновременно снится и Имярек и С. Мне от этого плохо и страшно, и единственный вывод, который я постоянно делаю, что надо все-таки съебывать ото всех людишек, а там, кто из них (Имярек или С) ко мне приедет, а скорей всего не приедет никто, потому что жизнь — говно, а они слабенькие и глупые, но если, опять же, приедет кто-нибудь из них, то ту, кто приедет, я и буду далее вечно любить. А приедут обе, так буду любить обеих. А если по причине открытости своей черепной коробки в эти сентябрьские дни нарулится кто-нибудь третий, что вполне вероятно, так это вообще хорошо. Дурацкая девочка Имярек. Ни хуя она ничего не понимает. А С — просто слишком хороша для меня. Мне бы такую девочку лет пять назад встретить.
С другой стороны, что я, человечек, вообще могу знать! Пусть все будет как будет!
А тогда, летом девяносто шестого, все было так.
Эля спросила: «Макс, а кто у тебя, собственно, будет петь?» Я сказал, что пока не знаю, но не может быть, чтобы такая девочка не нашлась, и стал описывать Эле, какая она, гипотетическая девочка, должна быть славная, юная, нежная, поевшая уже изрядно жизненного говна, но не сломленная, по-прежнему, даже я бы сказал, пуще прежнего, верующая в свое Счастье и грядущее вечное соединение с любимым мужчинкой. При этом у нее должна быть в меру охуевшая головушка с очень миленьким, по умному красивым, но не смазливым личиком. Эля очень веселилась, когда я ей это рассказывал.
Она спрашивала, что у меня с моими «Алыми Парусами», ибо видела некоторую общность наших с ней, Элей, судеб по этому пункту, а я уклончиво отвечал, что, да ну, там пиздец совсем, ничего я не понимаю, что, в свою очередь, было правдой. И впрямь ничего я не понимал.
Еще сказал ей, что на две недели проект придется заморозить, поскольку я уезжаю с маминым хором в Европу, а у мамы, дескать, в хоре уже подросла пара-тройка очень симпатичных девочек, только-только достигших совершеннолетия, что было, честно сказать, немаловажно для меня. И наверное, сказал я Эле, кого-нибудь из них я заинтересую этими песнями. Поэтому, мол, Эля, можешь считать, что я еду в творческую командировку.
