Эдгар Доктороу - Град Божий
после бритья на его подбородке осталась щетина.
Да, подумал мой брат, пропал мой отпуск, но в это время вошла дочь генерала,
стройная, высокая, привыкшая к свежему воздуху женщина, молодая вдова британского танкового офицера, убитого в сражении с Роммелем в Северной Африке.
Как рассказывал брат, он называл ее мисс Мандерли: у нее были широко расставленные глаза и полные яркие губы.
Темные волосы уложены а-ля мальчик-паж, скромные блузка и юбка, туфли на низком каблуке.
Рука, которую он пожал, была мягкой и теплой, а ее приветливая улыбка сказала ему без всяких слов, что она понимает его затруднительное положение.
У него было немного времени побродить по округе.
Брат не понимал, как эти люди могут жить в таком готическом замке из желтого котсуолдского камня, не понимая, что он вот-вот рухнет, развалившись изнутри и снаружи.
Дом стоял как неприкаянный, — ни окруженный поместьем, ни прочно стоящий на фундаменте.
Было такое впечатление, что он просто брошен
на голую землю без деревьев,
только с мертвыми кустами в вазонах
да с парой каменных изваяний ленивых геральдических
животных, призванных подчеркнуть отличие поместья
от других таких же.
Позади замка половина акра была отведена
под викторианский парк, а за ним полого поднималась
к небу возвышенность, на которую указала рукой
мисс Мандерли, выйдя из дома с корзиной для пикника и
с тяжелым портативным радиоприемником —
как и подобает образцовой хозяйке,
которой надо развлекать гостя.
Он не думал ни о каком романе, не было никаких мыслей, кроме, может быть, каких-то смутных фантазий, они просто остались вдвоем,
рассказывал мне брат, взбираясь вверх по длинной тропе, похожей на проход между рядами скамей в церкви, — она вилась между живыми изгородями, которые, как почтительные придворные, кланялись под порывами ветра.
О боже, сказала мисс Мандерли, увидев,
что небо приобрело странный зеленоватый оттенок
и с него упали первые крупные капли дождя,
а потом на них обрушился такой неанглийский ливень,
и к тому времени, когда они с мисс Мандерли
добежали до какого-то хлева
и укрылись от дождя,
на них не было ни одной сухой нитки.
Птицы, ударившиеся о стены, сильно пострадали от ветра.
Две или три из них кружили в высокой траве, не в силах подняться в воздух.
Внутри, в темноте хлева, приемник,
который брат тащил как ненужный багаж,
вдруг включился сам, и они услышали
на коротких волнах речь Гитлера,
звучавшую так, словно перевернули ящик
со слесарными инструментами, гвоздями, болтами и гайками.
Катастрофа мировой войны начисто отметала любую пастораль, и двое молодых людей, подстегнутые инстинктом,
бросились в объятия друг к другу,
пока еще сохранилась возможность любить.
Она выключила радио, он включил фонарик, согреваясь от одного взгляда на мисс Мандерли, весь пасторальный наряд которой — и верхнее и нижнее белье, промокшее насквозь, превратилось в одну пеструю, приклеившуюся к телу обертку, сквозь которую проступало совершенно незнакомое тело. Как забавно она смущена; смотрите, как странно, словно говорила она своим видом.
Она сжала губы, отчего на щеках образовались ямочки, весь вид говорил о комичной стыдливости, брови ее взлетели вверх,
а в глазах отражался свет карманного фонарика, под мокрой одеждой виднелись бретельки, оттеняющие полные розовые плечи, спина ее выгнулась, как у кошки, когда она, скрестив руки, прикрыла грудь, с таким удивлением глядя на свою ногу, поднятую его рукой,
будто раздевали вовсе не ее, а кого-то другого.
Не скажу, что брат рассказывал какие-то подробности, он очень застенчив во всем, что касается секса, но я могу расцветить его рассказ лошадиной попоной, постеленной под бутылку вина из корзины.
Вылетела пробка, и вино разлили в два бокала, но они пренебрегли сандвичами с огурцами и проклятыми, опостылевшими яйцами.
Ветер свистел в стропилах, пара лошадей в стойле,
видимо обрадованные неожиданным обществом, всхрапывали и топали копытами в знак животного одобрения. За ужином генерал в полной парадной форме сидел во главе стола, у противоположной стороны которого
сели мисс Мандерли и мой брат.
Они ели овощи с огорода, фрукты из сада и застреленных в поле птиц.
Вы же понимаете, откуда в этой стране берется вся еда. Отправляясь на покой, генерал пожелал брату всяческого благополучия и пожал ему руку.
Слуга помог старику подняться по винтовой лестнице. Рональд и мисс Мандерли пили бренди и виски с содовой и играли в крибедж[14] у камина, а когда все в доме стихло, она повела Рональда в свою спальню.
Он рассказывал мне, что был вдребезги пьян, но запомнил
ее кровать под балдахином на четырех столбах,
вырезанных в форме шахматных слонов,
и я живо представил себе,
как Рональд и мисс Мандерли,
прижавшись друг к другу ромбиком,
похожим на магнитную стрелку,
поворачивались то на восток, то на запад до тех пор,
пока бледный рассвет не забрезжил в щелях
светомаскировочных штор.
Думаю, что это увольнение,
полное прагматичных английских забав,
стало воплощенной галлюцинацией.
Мне думается, что брат вообразил,
как они после восхода идут в Котсуолдский собор,
где звонят к заутрене,
сонные монахи, зевая, предаются самобичеванию, и латинские гимны, словно обессилевшие ласточки, поднимаются в хмурое небо европейского утра.
Но время шло быстро.
Всего вам доброго, младший сержант.
Младший сержант —
этакая патриотическая насмешка
над обреченным союзником из ВВС.
Утро было влажным и серым,
мокрые пятна на грубых камнях готического замка,
старый, до блеска отполированный «бентли»
с каплями росы на дверцах
и потемневший от дождя гравий под ногами.
Вдали, на склоне холма виднелся хлев, о который калечились несомые ветром птицы. Вышколенные живые изгороди все так же стояли, невзирая на холодное застывшее утро.
Рональд не знал, что сказать,
ведь они даже не обменялись адресами.
Он почувствовал ее отчужденность, отчужденность английской аристократки, которая всегда делает только то, что должно.
Они могут обноситься до нитки, жить в нищете, но они всегда делают только то, что должно. Американскому солдату это было внове.
Но все осталось невысказанным, и все, что они сделали вчера, было просто формой траура, и не более того.
Мисс Мандерли устала, ей страшно хотелось спать,
на распухших губах блуждала вымученная улыбка,
как последнее прости иллюзорной нежной и верной дружбе.
Он никогда не забудет ее бесполой души,
печально глядевшей из ее глаз,
цвет которых стерся в его памяти,
когда он сказал: Прощай.
Прощай, мисс Мандерли, прощай.
Спустя двадцать четыре часа все экипажи эскадрильи, в которой служил мой брат, были подняты по тревоге,
и на рассвете следующего дня «Летающие крепости», несущие по пять тысяч фунтов бомб каждая, с ревом взлетели в туманное небо Суффолка.
Группа кружила над Восточной Англией, ожидая, когда соберутся все сто сорок «Б-17» и истребители сопровождения.
Бомбы, которые они несли,
предназначались для подшипниковых заводов в Швейнфурте,
в глубине Германии,
а может быть, для Регенсбурга,
где немцы строили свои боевые самолеты,
или это был Регенсфурт, или Швейнбург,
я точно не помню,
надо бы спросить у брата, но он стесняется говорить о войне, так же как и о романах своей юности.
Скромный семейный герой — сейчас ему под семьдесят, каждый день играет в теннис и гордится тремя своими взрослыми сыновьями, с которыми он любит удить рыбу; он верен своей первой жене, с которой живет уже сорок с лишним лет, порции мартини перед обедом и ритуалам Святых праздников.
Как бы то ни было, задание было смертельно опасным, так как, хотя «Летающие крепости» были снабжены дополнительными баками с горючим, у истребителей топлива должно было хватить только до Голландии, до германской границы и обратно.
Но над Германией рядом с эскадрильей появились «мессершмиты-109» с желтыми носами
и начали заходить в хвост массивным, идущим в строю бомбардировщикам.
Пушки в крыльях истребителей изрыгали огонь, обстреливая «Б-17» смертоносными очередями, открыли огонь и двуствольные турельные пулеметы бомбардировщиков,
яростно жаля метавшиеся в воздухе «мессершмиты».
В наушниках слышались крики, команды и стоны. Стрелки, светящиеся шкалы и лампочки в рации Рональда вдруг рухнули, словно сложившийся карточный домик, подсветка погасла, в наушниках наступила тишина, и в этот момент он почувствовал, как шрапнель обожгла его руку сквозь перчатку, а в фюзеляже образовалось синее, как небо, окно, цветом похожее на глаза его матери, в мгновение ока дым заполнил «Летающую крепость» и так же быстро рассеялся.
