Светлозар Игов - Олени
Заказала себе виски с содовой. Я — тоже. Не сказала «Будем здоровы!» Сказала:
— Да, я Дели! И все именно так, как написано в книге. Но что вам нужно от меня?
— Где он?
— Не знаю! И почему я должна это знать? Он ведь нашел свою Елену. Ее и спрашивайте.
Это я уже знал.
— Он не исчез. Он убит.
— Убит?!
Женщина, сидящая напротив, от неожиданности посмотрела на меня скорее с недоумением, чем со страхом. Казалось, она совсем не поняла моих слов.
Я достал из портфеля копию полицейского протокола, который дал мне мой знакомый мент (естественно — «по секрету»).
Она взяла документ и непонимающе уставилась на него. Сначала долго смотрела лишь на фотографии. Потом начала читать текст. Но, не выдержав, расплакалась. Я смотрел, как она рыдает, совершенно забыв о моем присутствии. Потом, взглянув на меня, произнесла:
— Я так его любила!
И зарыдала снова.
— Но он Вас бросил.
Она продолжала непонимающе смотреть на меня, рыдая, и было странно видеть эту сильную на вид женщину — слабой, как тающая вблизи сильного огня тонкая свеча.
— Я говорю — он Вас бросил.
На мгновение ее слезы почти высохли.
— Я знала, знала, что она отнимет его у меня.
Мне захотелось узнать, что же, на самом деле, стало причиной их разрыва.
— Но что случилось тогда? Почему Вы так отреагировали? Почему? Они флиртовали?
— Нет, нет. Они не были знакомы. Он ее даже не видел раньше. И она тоже. Но я знала, знала, что это случится.
Я ничего не понимал.
— Да, всё так, всё так, как он пишет. Они даже не видели друг друга. Но я почувствовала, что она отнимет его у меня, — и снова зарыдала. — А может быть, всё это из-за меня?.. Но нет, нет! Я знала, она отнимет его у меня.
Я не слишком понимал ее логику, вообще женскую логику, и уже давно даже не пытаюсь ее разгадывать. Не слишком верил я и в женские слезы, хотя ей почему-то верил.
— Госпожа, а ведь это улика против Вас!
Она, рыдая взахлеб, продолжала все так же непонимающе смотреть на меня.
— Я говорю — это улика против Вас.
Она по-прежнему плакала.
— Вы что — никогда не читали криминальных романов? Дикая ревность брошенных женщин — один из самых распространенных мотивов для убийства.
Наверное, я был слишком жесток с нею, но она смотрела на меня все так же недоумевающе, словно не поняла вопроса, да, наверное, и не слышала его.
Но я уже знал — это не она. Впрочем, я вообще не думал об этом. Я знал. У меня не было никаких доказательств, но человек, очевидно, способен верить и без доказательств, повинуясь неясной интуиции.
Правда, вжившись в свою роль детектива, я подумал, что следующим подозреваемым мог бы стать ее муж. А что? Прекрасный мотив — ревность обманутого супруга. Я был с ним бегло знаком — видный столичный бизнесмен, прожигатель жизни. Его занимали только деньги, и измена жены (даже если бы она его вдруг заинтересовала) ничего для него не значила — его вполне устраивало ее полное безразличие к его куда более многочисленным любовницам и то, что она сама делает деньги (и немалые).
Дели тоже не интересовалась своим супругом, но мой знакомый и ее бывший любовник, кажется, зацепил ее глубже, чем я мог предположить. Потому что (не только из-за слез) я видел, как глубоко она страдает. И из-за его гибели, и из-за того, что он предпочел ей другую. И я позавидовал покойному, сумевшему пробудить такую любовь.
Однако мысль о том, кто и почему его убил, не оставляла меня — не столько из-за чувства какого-то долга по отношению к убитому (мертвому было уже все равно, кто его убил). Близких у него не было, кроме двух Елен (впрочем, еще нужно было найти вторую) и этой рыдающей рядом со мной женщины, которую я даже не знаю, можно ли назвать близкой. Мысль о его смерти не уходила — это была мысль и о моей собственной возможной смерти.
Она уже не плакала, но и, вытерев слезы, не казалась спокойной и свежей, как раньше. Надо же — любила! — подумал я с завистью.
— Пора подумать о похоронах. И найти Елену.
Она молча кивнула.
Но какие там похороны? В полиции даже не знали, где искать тело убитого. Или знали, но не хотели признаться в том, что скорее всего запихнули его в какую-нибудь общую могилу на задворках вместе с другими неопознанными трупами. И все же меня не оставляло чувство долга, что ли, я был убежден, что нужно предать земле умершего, тленные останки которого исчезли в нашем всеобщем хаосе.
Мы с Дели сходили в кафе, где работала Елена. Оказалось, она уволилась, нам даже не смогли сообщить фамилию девушки, сказали, что она сама к ним пришла и проработала всего несколько месяцев. Меня снова охватила злость на весь этот бардак, в котором мы живем, даже подумал как-нибудь наказать хозяина, но махнул рукой, поверив, что он действительно не знает ничего сверх того, что сообщил нам. Впрочем, одна официантка, знавшая Елену, слышала от нее, что ее приятель якобы нашел новую работу, гораздо лучше прежней. Но где? — она не знала.
Около двух недель я мотался по инстанциям, пытаясь выяснить место погребения его родителей, дату его рождения и прочие необходимые при любых похоронах подробности. Я сумел устроить всё — за исключением самого главного: нам не разрешали похороны без тела умершего. В конце концов я плюнул на все их дурацкие распоряжения, заказал могильный крест и сам проследил, чтобы рабочий правильно написал на нем его имя, а под ним — даты рождения и смерти. Дата смерти была не очень ясна, поэтому написали приблизительно — 24 мая.
И жарким днем в конце августа, когда город уже с утра исходил по́том от зноя, мы с Дели отправились на кладбище.
Я припарковался около главного входа, вынул из багажника крест, и мы пошли по городу мертвых к нужному участку, где были похоронены его родители.
Я давно не был здесь (со дня смерти моей тетушки девять лет назад) и был поражен.
Кладбище оказалось самым спокойным и красивым местом — словно райский сад или остров блаженных — в этом взбесившемся и уродливом городе, в этой стране, а может быть, и во всем этом безумном мире.
Посреди дикой жары закованного в бетон города здесь царила необычная прохлада. В тени деревьев, среди кустов и цветов прыгали белки, гоняясь наперегонки с солнечными зайчиками. Даже у людей, которые попадались нам навстречу (а их было совсем немного), были печальные, порой заплаканные, но спокойные и (как мне показалось) блаженные лица, умиротворенные, наверное, близостью смерти. Но именно здесь, казалось, смерти и не существовало — даже под куполом расслабленного до полусмерти августовского неба все эти деревья, кусты, цветы и белки излучали неуничтожимую жизнь.
Мы нашли нужный участок и могилу. Под высокой темной сосной, рядом с засохшими кустами сирени стоял маленький гранитный памятник с четырьмя именами — его деда, бабушки и родителей. Я вкопал крест чуть поодаль, перед памятником, мы положили свои цветы, и я зажег две свечи на этой могиле без покойника. Мы молча стояли и я, глядя на крест, подумал, что этот мой почти незнакомый сверстник и полузабытый соученик стал мне — именно из-за своей смерти и благодаря ей — особенно дорог. Вспомнил о его рукописи и с грустью подумал о его такой нелепой в наше безумное время утонченности, о его жалких усилиях убежать (каким-то своим способом) из этого мира, о его так бессмысленно сломанной молодой жизни.
Это слово — «бессмысленно» — прервало мои размышления, и с горьким чувством жалости к себе я подумал: «А разве в моей вроде бы успешной жизни есть какой-то смысл? Разве об этом я мечтал?»
Я посмотрел на женщину, стоящую рядом, по ее лицу снова текли слезы, и слегка коснулся ее руки. Мы повернулись и пошли обратно, в мир.
В кустах все так же грациозно и весело прыгали белки — наверное, лакомились тем, что еще не успели растащить с могил попы и гробовщики.
Ну хватит, дружище. Если хочешь читать дальше, иди и стань сам тем, что написано, стань сам тем, что есть сущность.
Ангелус СилезиусПримечание автора
Сейчас, после публикации «Оленей», я уже могу признаться, что я — тот самый критик, который передал рукопись для издания. Я получил ее по почте, там было и письмо ко мне, которое я сохранил. Вот оно:
