Асар Эппель - Латунная луна
То есть круговорот еды в природе.
А Юливанна питается сытно — омлеты козьим молоком запивает. У ней, между прочим, и чернобурка есть…
Сияет на микрометре маленькое солнце. В нониус, или, по-старинному говоря, верньер, из-за ослепительного блика толком не вглядишься.
По булыжному тракту поперек травяной улицы провозит телегу лошадь. Она в шляпке. Потому что солнце уже невыносимое.
Над взошедшим стеночкой молодым луком проплывает внезапный красивый плюмаж. Что такое?! А это прошел кот. Хвост — плюмаж кота! Здорово подмечено!
По жаре — какая куда — в сарафанах на потных с ночи телах отправляются по хозяйству женщины, а мальчишки поднимают беготню в одних трусах. Но это зря. Могут сдернуть. Кто-нибудь подкрадется сзади и сдерет. «Как тебе не стыдно, у тебя всё видно!» — заладят девочки.
Словом, замечательное утро. Лучше не бывает. И завтра бы такое же повторилось. И послезавтра тоже — если бы у Юливанны не пропал петух.
— Петушишку моего не видели? — спрашивает, возникнув перед Государцевым и Кублановым, Юливанна.
«Чужих каких-нибудь куриц использовывает!» — хочет сказать Государцев, но, уважая женский организм Юливанны, говорит не относящееся:
— Сёмк, ты задачки на предположение как?
Огнепламенный петух Юливанны был исключительно сладострастной тварью — беззащитные куры, свои и зазаборные, от него непрестанно беременели, а потом в муках рожали.
Спрашивая, Юливанна словно бы глянула на Государцева.
Между прочим, с ней, опасливо озираясь, он тоже поделился насчет куриц и чернобурок.
Петух пропадает не поймешь куда. Его станут искать целый день и не найдут. При этом может показаться, что дворовые обитатели, одурев от поисков, нет-нет и глянут на Государцева.
Даже Кубланов поглядел, правда, когда ему снова было предложено почесать где говорили.
Государцев, тот, конечно, сразу заподозрил, что его заподозрили. И, хотя был неправ, с горя выпил и божится мышам, что петуха не брал, а они глядят из ненакрытого ящика красными глазками — думают, он проса принес. От бескормицы ихние задние ножки сделались худые, а беленькие мешочки тел сильно одрябли и перестали плавно переходить в розовые, как аскариды первоклассников, хвосты. Неужто же Государцев кормит их глистогонным цитварным семенем? Купил в аптеке у провизора Эпштейна и кормит?
Чепуха! Он лучше четвертинку возьмет и пива потом докупит, которое пивная тетка специально греет на плитке (тогда признавалось только подогретое). И соли в него доложит. Такой тоже был фасон.
Но что я говорю! Мы же повествуем о жарком дне, а в жару пиво не греют — в него ларечная торговка воду из колонки додает.
— Мышаты, пусики мои! Разве б я петуха взял — от него же яйца оплодотворяются! — убеждает ящичных заморышей Государцев, хотя говорит это, чтобы хоть что-то сказать. Мыши, давно подметившие вороватость кормильца, ему верить перестали. — Я знаю, вы хочете питаться. Разумеется, просом. Но где его взять? Давайте забудемте о нем и вспомним питательное сорго! В сорге ведь и сахара, и белки, и, открою вам по дружбе, желтки есть. Как в яйцах. Опять не верите? Что ж, не верьте, а эта шамовка как раз вот она!
И насыпает сорго не сорго, а некую собственноручную смесь — провернутые в мясорубке царские, времен кованого забора, обои, сорванные в углу комнаты. Местами на них сохранился старинный желтоватый клейстер. Обойная сечка обогащена сухим навозом, подобранным с пересекающего травяную улицу гужевого булыжника. Теоретически в навозе предполагаются неусвоенные конем зерна овса.
Засыпав такового корма, он уходит околачиваться по уставленному объектами жизни двору, дабы все убедились, что он чужого ни у кого не своровывает. При этом напоказ роется в догнивающих кучах прошлых листьев и даже заглядывает под забытые в углу ржавые бородавчатые куски кровельного железа. Он же всё-таки пьян.
Наши пьяные, между прочим, себя соблюдают, если, конечно, не считать проживающих в бараке. Они, наши пьяные, — народ безобидный, опять же исключая проживающих в бараке. Бровкина, скажем, или пришлого кого-нибудь.
Вчера, например, замеченного на улице побродягу сильно мотало к канаве, и он, соблюдая не упасть в нее, пел «Девица красная хвать я щуку в руку!..»
Наши, когда выпьют, этой песней не пользуются, а если кого отфугасит, допустим, на забор, разглядывают на уцепленной штакетине какую-нибудь нехорошую букву, дырку от сучка или божью коровку, чтобы никто плохо не подумали. И всем сокрушенно улыбаются.
Государцев же перемещается по двору. Теперь он приподымает щепки, а еще, выпятив сухощавый диагоналевый зад, встает на четвереньки, чтобы заглянуть в фундаментный отдушник, для чего вытаскивает закладной зимний кирпич. Выпрямившись и не отрянув коленок, он задирает голову и принимается глядеть на скворешню, даже кидает в нее камушком — полагая, наверно, что удар отзовется внутри и петух из скворешни выскочит.
Дурак он что ли, Государцев? Да нет же! Говорят вам — он выпил! Он же заподозренный, он переживает. Вот снова приподнят ржавый обломок кровельной жести — под ней теперь вертится дождевой червяк. Государцев обдумывает — не отнести ли вертлявую находку мышам, но затем, нахамив червяку, опускает приподнятую жесть, которая обламывается по ржавой обглоданной каверне.
Вдоль бревенчатой стены главного дворового дома тихо идет Варя — седая от женских болезней девушка. По причине неотвязных мыслей она по ночам не спит и ощущает себя ничему в жизни не предназначенной.
Варины руки повисли. Голова поникла. Глаза глядят в землю. Вчера соседка ей довела, что у нас высоко стоит подземная вода и это влияет на женское. Варя, идучи к воротам, обдумывает, как такое одно с другим связано.
Держа в руке жестяное крошево, Государцев двинулся к ней и — насколько получилось — надвинулся. Варя от внезапной мужеской близости совсем опустила глаза.
Государцев печально выдыхает в сторону водочный дух:
— Не любит нас жизнь, Варя. Ты вот настоящая пирожок по красоте была. А сейчас у тебя женские клапана барахлят… И я без приплода от мышей… И кот, зараза, умывается… Ждет, собака, своего! Я тут гляжу, а кот этот — мышеловшиц и птицелившиц! — танцует на задних ногах, играет, видишь ли, с добычей. Я дверь не припер — он Люську и зарубил… мышонку мою белую… Коты! Мыши! Люди! Вонючий снизу человек! Это, штоль, звучит гордо?!
Он вглядывается в Варины седины и уже навзрыд говорит: «Я, Варька, лучше военную песню запою, ладно?» — и поет:
— Еще годик и два,
И настанет пора
За мужчинами в ряд становиться,
И ты с карточкой будешь стоять до утра,
Старикашку пытаясь добиться.
А потом второй куплет:
— Еще годик один,
И не станет мужчин,
Но пусть будет же всё между нами —
Скоро будут мужчин по рецептам давать
Грамм по двадцать, по тридцать на даму.
Пропевши таковые глупости, он поворачивается уходить на улицу, однако, бормоча неотвязное «хули нам!», укладывается вдоль воротины, причем — изнутри двора, потому что совестно от людей. Но так, чтобы туловищем дорогу к воротам не перекрывать.
Горестная Варя выходит за ворота и, увидев торчащую из-под них человечью ногу, обмирает. А это Государцев для удобства пьяного отдыха высунул на земляной тротуар мужскую конечность в задратой брючине.
— Вы чего, дядя Государцев! — ужасаясь бормочет Варя окаменевшему за воротиной мужчине и заталкивает постыдную ногу во двор.
Пока Государцев, припав к родной земле, спит, хвастая во сне: «Я Харьков брал, я кровь мешками проливал!» (что неправда), — на его крыльце возникает кот. В придачу к роскошному хвосту кот зеленоглазый как первая любовь. Предвидя падёж мышей, он уселся кувшинчиком, свалил со ступеньки меховой хвост, собрал правую переднюю лапу в кулачок и вылизывает ее, ждет выноса покойников.
А петуха украли мальчишки, вот кто. Но как и зачем?
А так и затем.
Их будоражили сведения, что, если петуху отрубить голову, он сразу не помрет, а станет бегать как психованный, что, разумеется, событие невероятное и, главное, подтверждающее факт безголового житья, ибо в один прекрасный день до многих дошло, что они не бессмертны. Отсюда интерес к возможной модификации жизни, каким-то косвенным образом освобождающей от появившихся с возрастом страхов: вдруг они, например, гермафродиты, как местный человек Юлий Ленский, и не смогут, когда вырастут и получат паспорт, вдуть которой захотят.
В дебрях долговязой непролазной травы на бережке нашей речки им была известна укромная делянка, огороженная ржавой, в разных местах рваной металлической военной сеткой. В потайное это место пацаны забирались сравнивать по длине половые отростки, пускать, кто дальше, детские струи, зачем-то глядеть друг дружке в задницы…
