Эдуардо Мендоса - Правда о деле Савольты
Соблазны оказались сильнее его разума. Он толкнул дверь и вошел. В таверне стоял невообразимый гам. Все говорили одновременно, пьяные горланили песни, каждый на свой лад и во всю силу своих легких, заставляя слушать себя с упорством нетрезвых людей. Немесио застыл на пороге, созерцая это зрелище. Казалось, его никто не замечал, все шло хорошо. Но оптимизму его суждено было сразу развеяться. Голоса постепенно стихли, пьяные замолчали, и в течение нескольких секунд воцарилась глубокая тишина. Мало того: посетители, сгрудившись вокруг стойки, расступились, образуя коридор, с одной стороны которого застыли в ожидании любопытствующие и Немесио, а с другой — чернобородый, мускулистый тип в куртке из овчины и в баскском берете.
Немесио Кабра Гомес мгновенно сообразил, какая опасность нависла над ним. Он круто повернулся, открыл дверь и бросился бежать. Чернобородый мужчина в куртке из овчины и баскском берете устремился за ним.
— Немесио! — гаркнул он громовым голосом, прозвучавшим подобно выстрелу из пушки. — Все равно от меня не уйдешь!
Немесио мчался по улицам, лавируя среди прохожих, преодолевая препятствия, но оборачиваясь, уверенный в том, что преследователь не отстанет от него, пока не настигнет. Он припустился еще быстрее. Кто-то окатил его из ведра грязной водой, с ноги слетел ботинок. Силы покидали его, легкие разрывались на части. Снова раздался зычный голос:
— Немесио! Бесполезно бежать, я поймаю тебя!
Немесио сделал еще несколько прыжков, взгляд его помутнел, и, ухватившись за скамью у ворот, он медленно осел на землю. Чернобородый мужчина подбежал к нему запыхавшийся, схватил за плечи и потянул на себя, чтобы поставить на ноги.
— Ну что, удрал?
Он несколько раз пытался поставить Немесио на ноги, но оборванец снова падал. Чернобородый мужчина уселся на скамью и стал ждать, пока тот придет в себя. Дожидаясь, он расстегнул куртку, вынул цветастый платок и вытер пот с лица. При этом из куртки показалась черная рукоять пистолета.
— Я не сделал ничего плохого, клянусь пресвятой троицей, — едва переводя дух, проговорил Немесио, хватаясь за скамью. — Моя совесть чиста.
— Чиста? То-то ты задал такого деру, — съязвил чернобородый.
Немесио глотнул воздух и пожал плечами.
— В наше время никому нельзя доверять.
— Об этом мы еще поговорим. А теперь вставай и пойдем со мной. Да не вздумай делать глупостей. Если попытаешься сбежать, я всажу в тебя пулю. Ты меня хорошо знаешь.
III
Леппринсе был прав, когда говорил, что весна уже наступает. Все вокруг благоухало, приятно дурманя голову. В течение двух дней (о них я вспоминаю как о самых приятных в моей жизни) я приходил на улицу Принсеса навестить Марию Кораль. В первый день я принес ей цветы. Смешно вспоминать теперь, сколько сомнений, колебаний пришлось мне преодолеть, чтобы собраться с духом и купить скромный букетик цветов, а потом вручить его, краснея, боясь выглядеть смешным, сентиментальным, вызвать досаду, напомнив о другом букете, дорогом и большом (разумеется, от Леппринсе), и этим подношением только подчеркнуть свою бедность и зависимое положение. К горлу подступает комок, когда я вспоминаю, с какой серьезностью она приняла от меня букет. Ни тени насмешки или недовольства, лишь благодарность, отразившаяся не столько в ее словах, сколько в лучистых ее глазах и в том, как она взяла его, прижав к лицу, а затем положила рядом с собой на постель и пожала мне руки. Мы почти не разговаривали: надо было или молчать, или говорить слишком много, чтобы поддержать беседу. Я ушел довольно быстро и пробродил по улицам до позднего вечера. Помню, мне было тогда очень грустно, я проклинал свою судьбу, но чувствовал себя счастливым.
На другой день я снова навестил ее. Мои цветы стояли в стеклянной банке на самом видном месте. Мария Кораль выглядела прекрасно и была в превосходном настроении. Она стала объяснять мне, что ей не разрешили держать цветы в комнате с наступлением вечера и до утра, потому что цветы в темноте поглощают кислород. Мне это было хорошо известно, но я позволил ей высказаться до конца, выслушав все подробности. Я принес с собой коробку конфет. Она отчитала меня за транжирство, открыла коробку, угостила меня и сама съела конфету. Вскоре явился доктор Рамирес и, сунув в рот сразу три конфеты, принялся прощупывать пульс у больной. А потом, улыбнувшись, сказал:
— Ты здоровее меня, детка.
Он велел ей сесть на постели и расстегнуть ночную рубашку, чтобы прослушать. Я вышел в коридорчик и дождался там доктора, который подтвердил мне, что Мария Кораль совершенно здорова и может в любой момент подняться с постели, и если захочет, то и приступить к работе. Последние слова кольнули меня в сердце словно нож. Я еще немного посидел у Марии Кораль и вернулся домой, намереваясь хорошенько все обдумать, но в голове моей царил невообразимый хаос. Я строил тысячу самых безрассудных планов, но по существу ничего не решил. Спал я плохо, мало, урывками. Утром мой пессимизм несколько развеялся, как это нередко бывает после бессонной ночи. На работе у меня все валилось из рук, я не мог найти нужных мне бумаг, натыкался на мебель. Кортабаньес был, пожалуй, единственным, кто, казалось, не замечал моего душевного состояния. Остальные поглядывали на меня с любопытством, сдержанно молчали и старались сгладить мою неловкость. Сразу же после работы я помчался в отель. Хозяин остановил меня в вестибюле.
— Если вы пришли навестить сеньориту, можете не подниматься. Она ушла еще в полдень.
— Ушла? Вы уверены?
— Конечно, сеньор, — произнес он, делая вид, что мое недоверие его обижает, — мне незачем вводить вас в заблуждение.
— И не оставила мне никакой записки? Меня зовут Миранда, Хавиер Миранда.
— Сеньорита никому ничего не оставляла.
— Скажите, а она ушла одна? Кто-нибудь заходил за ней? Она не говорила, куда идет?
— Простите, сеньор, но я не уполномочен давать какие-либо сведения относительно жителей нашего отеля, — проговорил он извиняющимся тоном.
— Видите ли… это особый случай, мне очень важно знать, будьте так добры…
— Сочувствую вам, сеньор, но я уже сказал: сеньорита никому ничего не велела передать, — повторил он, замыкаясь в себе, и это показалось мне подозрительным.
Я мгновенно принял решение, даже не обдумав его как следует.
— Могу я позвонить отсюда? — спросил я.
— Пожалуйста, сеньор, — ответил старик с готовностью человека, который, не уступая в главном, спешит уступить в мелочах, — вот телефон.
Он отошел в сторону, а я позвонил Кортабаньесу, намереваясь узнать у него телефон и адрес Леппринсе. Я сомневался, что он мне его даст, но готов был любым способом заставить его это сделать, хотя и не представлял себе, как именно. Но попытки мои дозвониться оказались напрасными: на том конце провода молчали. Я повесил трубку и вышел на улицу. Первым моим побуждением было пойти в кабаре. Но зачем? Что я стану делать, узнав адрес Марии Кораль? Я не находил ответа на эти вопросы. Не успел я сделать и нескольких шагов, как возле меня притормозил автомобиль, и послышался знакомый голос:
— Сеньор! Эй, сеньор!
Я обернулся: из окошечка лимузина мне подавал знаки шофер Леппринсе. Занавески изнутри были задернуты, из чего я сделал вывод, что Леппринсе находится внутри. Я остановился.
— Садитесь, сеньор, — сказал мне шофер.
Я влез в машину и оказался в роскошном салоне, обтянутом кожей гранатового цвета и освещенном мерцающим светом лампочки. Я разглядел улыбающееся лицо Леппринсе и его элегантную фигуру. Автомобиль снова тронулся с места.
— Что с Марией Кораль?
— Привет, Хавиер. Тебе не кажется, что разговор между друзьями должен начаться по-иному, — начал француз, обворожительно улыбаясь.
Немесио Кабра Гомес последовал за чернобородым мужчиной, который не спускал с него глаз. Они углубились в темные улочки, хорошо знакомые Немесио Кабре Гомесу — обитателю самых низменных трущоб. Оборванцу стало не по себе, так как это означало, что преследователь уже не боится, что Немесио сможет повторить еще раз этот путь и найти то место, куда его вели, а стало быть, ему такой возможности уже не предоставят.
Он поискал взглядом часы: улицы, по которым они шли, были пустынны, но из таверн и внутренних двориков доносился праздничный шум. Если бы пробило двенадцать и народ хлынул на улицы поздравлять друг друга, у него появилась бы реальная возможность спастись бегством. Где же, черт побери, часы? Они проходили мимо церкви, и Немесио, посмотрев вверх, увидел на колокольне белый циферблат с римскими цифрами. Стрелки показывали одиннадцать. Эта деталь впоследствии поможет ему прийти к определенным выводам. Чернобородый мужчина резко подтолкнул Немесио, шедшего впереди, и сказал:
