Ирина Муравьева - Портрет Алтовити
– Это мое дело, – терпеливо настаивает доктор Груберт, – а вас я прошу выдать мне квитанцию, потому что вы не имеете права брать с человека полторы тысячи долларов в обмен на воздух!
– Не дам я вам никакой квитанции! – грубит она. – Вам не нужно!
– Тогда я прошу вернуть мне мои деньги.
– Виталий! – кричит женщина, и доктор Груберт ничуть не удивляется, услышав это странное имя.
Появляется Виталий, лица которого доктор Груберт тоже не видит, хотя Виталий стоит прямо перед ним и он огромного роста.
– Я хочу получить обратно свои деньги, – объясняет доктор Груберт, – или квитанцию, подтверждающую, что место куплено и я могу им распоряжаться.
– Сюда, сюда, – бормочет Виталий и слегка подталкивает доктора Груберта в соседнюю маленькую комнату.
Дверь за ними захлопывается. В комнате нет окон, а потолок скошен, и вся она похожа на тот ящик, в котором вчера лежала нарумяненная Николь с полураскрытыми ресницами.
– Wozu brauchst Du die Quttung?[28] – спрашивает Виталий.
– Вы немец? – удивляется доктор Груберт.
– Franzose[29], – отвечает Виталий и изо всей силы ударяет его в лицо.
Слышится хриплый собачий лай, – доктор Груберт догадывается, зачем понадобились собаки, которых он, правда, не видит, так же, как не видит лица стоящего перед ним Виталия. Лай собак должен заглушить его крики. Виталий будет бить его, пока он не умрет. Эта комната со скошенным потолком – она и есть то самое место, за которое они только что взяли с него деньги.
…Он проснулся оттого, что Майкл сказал: «Папа!»
Голос сына вошел в голос изнемогших собак, и они отползли, захлебываясь слюной.
Доктор Груберт разлепил глаза и увидел, что Майкл стоит над ним – в пальто поверх черного костюма, растрепанный, ярко-бледный – настолько, что, кажется, весь утренний свет ушел на его лицо, все остальное осталось в темноте.
– Ты кричал во сне, поэтому я тебя разбудил.
– Почему ты не снимаешь пальто?
– А да, пальто! Я так и заснул в нем. У меня ужасная неприятность. Ты знаешь, я ее предал. Я понимаю, понимаю, что ее там нет! Что это не она. И все-таки мне кажется, что я ее предал. Ушел вместе со всеми, а она лежит там одна, на холоде… Я лучше вернусь туда, посижу с ней немного…
Майкл говорил почти спокойно, но губы его прыгали.
– Надо немножко подождать, пока она окончательно расстанется с этим, нехорошо оставлять ее одну, правда? Ты не обидишься, если я вернусь к ней? Мы ведь можем еще пожить здесь, в гостинице? И мама… Я ненадолго. А то она опять начнет мучиться… это нельзя…
Доктор Груберт вскочил и крепко обнял его. Майкл дрожал.
– Тихо-тихо, – забормотал доктор Груберт, – тихо, мой мальчик, я с тобой, все будет хорошо, тихо, мой мальчик, тихо…
* * *– Слушай, Хоуп, – сказал Элизе, выйдя из гостиницы «Националь» и надевая перчатки. В Москве было холодно. – Я что, сюда просто так приехал? Вчера он не перезвонил, сегодня утром тоже. Как мне ее искать?
Прямо перед подъездом гостиницы был лоток, за которым щуплый, лет восемнадцати, парнишка в буденновской шинели торговал сувенирами.
– Souvenirs, souvenirs![30] – закричал он охрипшим на ветру голосом, приглашая их подойти поближе. – Шапочку не желаете? – И протянул Элизе огромную лохматую волчью ушанку. – А то холодно у нас здесь южному человеку, а в шапочке самый раз…
– Он к холоду привык, – ответила по-русски Хоуп, – он со своего юга давно уехал.
– А где теперь проживает? – поинтересовался парнишка. – У нас?
– В Нью-Йорке, – облизывая замерзшие малиновые губы, ответила Хоуп, – почем у тебя шапки?
– Эту за двести баксов отдам, – заторопился буденновец, – а есть и подороже…
– За двести хочешь? – спросила Хоуп у Элизе. – Но можно поторговаться…
– You like it, sir?[31] – обрадовался продавец. – Бери, бери, good[32] шапка! Завтра вон двадцать два градуса обещают, голова отвалится без шапки-то!
– За сто пятьдесят отдашь? – спросила Хоуп. – Двести нам дорого.
– Ну, чего – дорого! – подпрыгнул продавец. – Молодые, богатые, шапку отдаю, ей-богу, себе в убыток! Ты думаешь, легко такую шапочку надыбать? Easy?[33] – Он обратился напрямую к Элизе. – Едешь сначала в Сибирь, а там – у-у-у! Cold and[34] неуютно! Потом, значит, идешь в лес, in the forest[35], сидишь там под кустом, ружье заряжено, – он показал, как охотник сидит под кустом с заряженным ружьем, – ждешь, пока он прибежит, волчара проклятый! А потом, значит, кто кого: ты его или он тебя? Who is who[36], как говорится… Целишь ему, проклятому, в башку! Хорошо, если попадешь с первого разу, а если промажешь? Тут он как на тебя прыгнет! Как жахне-е-ет! А ты говоришь: дорого! У нас на охоту сходить – все равно что в Чечне побывать! Ей-богу, не вру!
Купили за сто шестьдесят, Хоуп сторговалась. Элизе нахлобучил волка по самые брови, задрал голову в небо.
Голубоватый снег затанцевал над его лицом.
– Как ее искать? Придется, значит, идти к нему домой, его-то адрес в книжке записан, спасибо хоть за это!
– Ты с ума сошел, – воскликнула Хоуп, – там же жена! Я и так вчера наговорила лишнего! Нам здесь с тобой скандалы нужны? Хватит нам в Нью-Йорке скандалов! Все нужно тихо сделать, мирно, аккуратно. Здрасте, мы приехали, отдавайте ребенка, больше не воруйте и – все! Чао-какао! Никаких свидетелей. Если у тещи случится инсульт с инфарктом – вызовем карету «Скорой помощи»! «И лишь зелена-а-ая каре-е-ета-а, и зеле-е-ена-а-ая каре-е-ета-а!» – Она облизнулась и приблизила губы к его уху. От уха Элизе пахнуло мертвым волком. – Не бойся, что-нибудь придумаем!
Он расстроенно и сердито посмотрел на нее.
– Не смотри на меня волком, – она засмеялась при слове «волк», – я не виновата! Хорошо, пойдем к нему домой, ты молчи, я буду говорить! Что мы скажем, если дверь откроет жена? Или если даже откроет он сам, а жена будет стоять и подслушивать? Сказать, что ты его племянник из Одессы? Или незаконный сын из Ирака? Нет, ты не возмущайся, а ты думай, думай!
– Что скажем, то скажем, – огрызнулся он. – Ты знаешь, где это?
– «Плющиха, дом 66, квартира 111», – прочла Хоуп. – Возьмем такси, довезет.
…Подъездная дверь оказалась закрытой, нужен код. Долго никто не выходил, наконец вышла какая-то старуха с большим пластмассовым пакетом, полным пустых бутылок. Хоуп хотела проскочить в подъезд, но не успела, и старуха прямо перед ее носом захлопнула дверь. Посмотрела на них подозрительно из-под насупленных пегих бровей.
– Извините, – вежливо сказала Хоуп, – мы забыли код. Не подскажете нам?
– Ничего я вам не подскажу, – испуганно прошептала старуха, – не мое это дело – посторонних в дом запускать. – Злобно взглянула на Элизе: – В Африке своей живите. – Она, видимо, сильно боялась обоих, но желание высказаться было сильнее страха. – Пустишь такого, засрет весь подъезд, оттирать-то некому, уборщиц нету. – Взмахнула варежкой с брякнувшим внутри ключом и пошла прочь, все еще разговаривая сама с собой и возмущаясь.
– Безнадежно, – вздохнула Хоуп и засмеялась. – Никто нас не впустит, придется здесь коченеть, хотя… – Она не закончила фразы, потому что дверь опять распахнулась со скрежетом, и из подъезда вышла невысокая, круглолицая, ярко-голубоглазая женщина.
Лицо у нее было припухшим – то ли от долгого тяжелого сна, то ли от слез, из-под меховой шапочки на лоб выбивались темные завитки.
Она казалась немолодой, лет пятидесяти с небольшим, но все движения ее были какими-то ненатуральными, ребяческими, словно она всю жизнь смотрела на себя со стороны и подыгрывала посторонним взглядам. Казалось, что сейчас, например, она увидела себя девочкой, школьницей, которая вышла во двор, подставила редкому снегу ладошку, потом высунула кончик языка, поймала снежинку, потом легко – слишком легко! – нагнулась, застегнула молнию на сапоге, выпрямилась, задохнувшись от этого слишком быстрого движения, и только тут обратила внимание на стоящих поодаль Хоуп и Элизе.
Несколько секунд они смотрели друг на друга, и лицо ее, насильственно оживленное коротенькой игрой в девочку-школьницу, вдруг мучительно покраснело. Видимо, какое-то подозрение пришло ей в голову.
– Простите, – красивым грудным голосом спросила она, – вы кого-то ждете?
Хоуп узнала этот голос. Именно он и ответил ей вчера, что звонить можно аж до двенадцати, муж приходит поздно. Она беспомощно оглянулась на Элизе, но Элизе не понял ни слова, – что с него взять?
– Мы в сто одиннадцатую квартиру, – ответила Хоуп и добавила невпопад: – Вы не знаете, они дома?
– В сто одиннадцатую? – лихорадочно, скорее всего, тоже узнав ее голос, переспросила женщина. – А к кому вы?
Отступать было некуда. Хоуп неуверенно назвала фамилию.
– А по какому делу?
Хоуп замялась.
– Девушка, – сказала круглолицая, – это ведь со мной вы вчера разговаривали по телефону. Вам нужен был Томас Генрихович, а я его жена. Елена. Елена Анатольевна.
