Юрий Гальперин - Мост через Лету
Яму тем временем мы углубили довольно. Подкопались. В темноте, в узкой могиле оба натужно сопели, пытались вырвать гроб из земляного плена. Попробовали приподнять ломиком, чтобы просунуть веревки.
— Веревки я оставил под кустом, у осины, — сказал Михалыч. — Принеси.
Отряхивая землю, я выбрался из могилы, отпихнув сухие кости, вырытые вместе с песком (загремели негромко, но жутко), шагнул к дереву. Там лежала веревка.
Я сделал один шаг. И тогда яростно оскаленная пасть расцвела передо мной, и две мохнатые толстые лапы. Я принял упругий толчок в грудь, отчего перекатился через кучу рыхлой земли, упал на спину, и тотчас же был придавлен к траве лапами тренированного зверя. Пред горлом в дьявольской готовности, угрожая отточенными белыми клыками, застыла слюнявая пасть.
— Не вздумай сопротивляться! — раздался уверенный, предупреждающий голос. — Оружие есть?
— У-уберит-те собаку… — хрипел я.
— Подымайся… Руки за голову!
— С-собаку…
— Ко мне! Фу!.. Молодец, Нагдар.
— Вот, вот… Я говорил тебе, говорил! — трясся Михалыч. — Я тебя предупреждал!
Мы оба стояли у ямы в окружении четырех милиционеров: капитана, двух сержантов и рядового, сказавшего «фу». Он собаку трепал по загривку, хвалил. Капитан рассматривал документы.
— Не брал, гражданин начальник… Вы послушайте старика — врать не стану, какие мои годы. Не брал я денег, поверьте. Все деньги при ем… Сигаретами попользовался да бутылочкой винца… Более ничего.
— Замолчи, старик! — цыкнул хмурый сержант и рявкнул пес.
— Писатель он. Для сюжета ему понадобилось, для опыта…
— Та-ак! Писатели, значит!? — удовлетворенно переспросил капитан, убирая мои документы во внутренний карман кителя. — До какой жизни, а! Это ж надо дойти, чтобы могилы грабить… Красиво жить захотел, гонораров не хватает?
Ошарашенный, я молчал.
— Че молчишь!? — ткнул меня в спину второй сержант, деревенского вида парень с широким дебелым лицом. — Ступай вперед, — и осветил фонариком тропинку.
— Рóманы писать — тоже работа, — продолжал капитан. — То ли дело, барахло с покойника стянул, в комиссионку сдал, вот и доход. Эх, люди, до чего не додумаются!.. Бывает еще золотишко попадается, зубы там или что.
— Да пустой гроб! Пустой! — закричал, не выдержал я. — Никого в нем нет. Пустой!
— Топай, топай, — подгонял хмурый сержант. — Помалкивай.
Но я остановился. Я обернулся к капитану и даже повернул обратно, попытался повернуть. Потому что меня подхватили. Завернули руки. От боли я согнулся, застонал:
— Пустой он…
И все-таки вырвался. Отскочив в сторону, едва не столкнув Михалыча в яму. Прижался спиной к железной ограде чужой могилы, заорал на начальника. В голове же вертелось: вот, вот сейчас уведут меня… Пиши пропало! Мало, что срок навесят, — до истины, до сути я не докопаюсь… Фильм вернут за границу. А с судимостью за кордон не выпустят, как пить дать. Одним словом — кранты.
И я орал, вцепившись в прутья могильной ограды:
— Поверьте вы, нелюди: пустой гроб. Нет в нем никого!
— Как это, почему? — удивился капитан и фонариком брезгливо приподнял к свету мое лицо, когда мне по новой выкрутили руки.
Я продолжал извиваться в сержантских клещах.
— Очень просто! Пустой!.. Да иди ты… — оттолкнул я наседавших милиционеров.
Собака рычала, рвалась с поводка.
— Уберите пса, капитан. Не убегу: я отсюда вообще никуда не пойду, — выдохнул, успокоился я. — Вы откройте, посмотрите сами… Вскройте гроб, загляните туда.
Капитан смутился:
— Отпусти его, Клиндуков, — и опять повернулся ко мне. — Ты в своем уме, парень? Понимаешь, что говоришь? А ну, повтори!
Он осветил меня, мое лицо. Увидел, как дрожат губы. Я рукой заслонился. Стало стыдно. Я дрожал и повторял бесконечно:
— Пустой… Ничего там нет… Пустой.
Дальше, ровно в бреду, как во сне, я смотрел: милиционеры, засучив рукава рубах, в лучах карманных фонариков просунули под гроб веревки. Дружно ухнув, поднатужились, они вместе с Михалычем взяли гроб на себя, — медленно он пополз вверх. Вскоре на поверхности показалась его грубая крышка.
— Легкий гроб-то? — удивился хмурый сержант Клиндуков.
— Девка в ем, разве не понятно, — пояснил успокоенный делом Михалыч, он суетился перед властью, пытался черную часть работы взять на себя, поносил заказчика. — Трупоед сумасшедший, придурок! — пока капитан не приказал ему замолчать.
Молча сержант Клиндуков вставил топор в плотно подогнанную щель между крышкой и гробом. Крякнув, приналег. Крякнул гроб. Крышка поддалась, заскрипели ржавые гвозди. И с визгом оторвался один конец. Тогда в щель просунули лом, подцепили им крышку и сорвали.
Четверо миллиционеров, Михалыч, овчарка Надгар и я долго стояли над пустой домовиной. Мертвые цветы наполняли гроб.
Не в силах сдержаться, я присел в траву на подогнувшихся ногах и заплакал. Уронил фуражку капитан. Дурная улыбка передернула его остроскулое лицо.
— Как же, а? Фиктивное захоронение, а? Как понимать, что же вы замолчали, Клиндуков? Что?
— А вот мы его сейчас… Мы спросим, — сказал Клиндуков и не сердито, но достаточно строго взял за плечо. — Слышь, писатель. Выкладывай давай, слышь. Что за дела?
Я объяснял, всхлипывая, запинаясь, то и дело пугаясь: не поймут ведь, подробнее надо, обстоятельнее. И путался безнадежно, потому что боялся: а ну как не разберутся они и не поверят. А тогда, — я точно знал, — не отпустят. Я пытался доступно втолковать им суть нескладной истории, начиная с обрушенной стены родного дома и похода в кино, отступал, возвращался назад, еще дальше: к поездке на юг, в Туапсе, к сценарию, к пионерам-героям. Милиционеры хмуро переглядывались.
— Ладно, парень, — перебил, наконец, капитан. — Я тебе скажу, похоже, не врешь ты, — сразу чувствуется. Но, видать, здорово в голове у тебя перепуталось. Крепко ты сдвинутый, вот что. Лечить тебя надо. Подлечат, тогда вспомнишь, расскажешь по порядку… Преступление здесь, даже и не сомневаюсь.
— Нечистое дело, — поддержал Клиндуков, — иначе отчего бы он с ума спрыгнул?
— Как это: подлечат? — удивился я.
— Могилу оставим как есть, — повернулся к подчиненным капитан. — Оперативная группа пусть обследует место. А задержанного, — он кивнул в мою сторону, — отвезите… — и, помолчав, уточнил. — На экспертизу.
— На Пряжку? — обрадовался Клиндуков.
— В пятую психбольницу. Меня подхватили под руки.
— Нет, не надо, — подскочил я с травы. — Я не могу сегодня, я занят. Зачем в психушку?.. Дайте направление, я сам схожу завтра или лучше во вторник. Вторник редакционный день. Он у меня теперь пустой.
— А что же сегодня? — ухмыльнулся капитан.
— Последний день этот фильм на экране…
— Ну, не псих ли, — снисходительно промычал Клиндуков.
— Успокойся, писатель. Нельзя тебе в кино. Ты там будешь волноваться, — по-отечески положил на плечо капитан милицейскую руку. — Пойми, я тебя на таком деле застукал. Ты в толк возьми. Как же я тебя отпущу?
— Так ведь не было ничего! — взмолился я.
— Разберемся, — отрезал капитан.
Меня повели. Я не упирался, шел послушно. Но по дороге все что-то пытался втолковать. Убеждал, размахивал руками. И когда, жестикулируя, в порыве останавливался, меня подталкивал милый сержант Клиндуков фонариком в спину.
— Не могу, вы поймите, — доказывал я. — Гроб пустой. Подтвердились сомнения. Сжалились боги. Я не ошибся. Мне предначертано… Я не могу в отделение: сначала заедем в клуб «Хлеб-лепешки», на последний сеанс. Там она. Ждет. Это точно. Она такая. Несколько дней уже ждет… Который час, капитан? Девять?.. Отпустите в кино. Я вам слово даю, что вернусь. Сам приду на Литейный, или куда скажете… В десять последний сеанс. Потом делайте со мной, что угодно: сажайте хоть в сумасшедший дом, хоть в дом творчества.
Капитан оставался неумолим. Он выполнял долг. Милиционеры конвоировали меня к машине. В дверях конторы Виктор-заведующий тоскливо и виновато покачал головой. Желтый «газик» с синей лампой-мигалкой на крыше фыркнул у ворот, осветил фарами накатанную дорогу.
Прахом все пошло, подумал я. Все прахом.
И еще я подумал, что ни шагу не сделаю, не ступлю. Лягу в пыль. Не пойду никуда. Если надо, пусть несут, экспертизы устраивают, совершают надо мной, что угодно. Больше я никуда. Кончился. Все.
Только я подумал и остановился, выбирая в пыли место помягче, чтобы лечь, как увидел: из-за деревьев, из открытого прямо в небе освещенного окна, откинув портьеру, вниз, к кладбищенским воротам, ко мне спускается человек. По воздуху этак идет, сам всклокоченный, а на нем уютный халат, шлепанцы. Запахнул он халат, на меня не взглянул даже. К капитану подступил.
