Маргарет Этвуд - Лакомный кусочек
Он стал задумчиво облизывать свои липкие пальцы.
— А почему ты считаешь, что со мной будет иначе?
Мэриан почувствовала себя опытной, искушенной женщиной, этакой медсестрой. «Мне не хватает только крепких туфель, крахмальных нарукавников и кожаного саквояжа со шприцем», — подумала она.
— Может, и с тобой будет то же самое, — сказал он. — Но поскольку я тебе все рассказал, ты хотя бы воздержишься от сцен.
Они замолчали. Мэриан размышляла над его словами. Значит, ему безразлично, кто будет его партнершей. Довольно оскорбительно для женщины. Но почему же она не чувствует себя оскорбленной? Напротив, ей хочется оказать ему помощь, чуть ли не медицинскую. Может быть, сосчитать ему пульс?
— Ну что ж… — начала она и замолчала. Интересно, слышал ли кто-нибудь их разговор? Она огляделась и встретилась глазами с крупным бородатым мужчиной, сидевшим за столиком у дверей. Мэриан подумала, что он похож на преподавателя антропологии. Но через секунду она узнала в нем одного из приятелей Дункана. Блондин, сидевший рядом с ним, спиной к Мэриан, был, вероятно, второй сосед.
— Тут, между прочим, «твои родители», — сказала она.
Дункан повернулся.
— Да, — сказал он, — пойду поздороваюсь.
Он встал, подошел к их столику и сел. Они пошептались, потом Дункан вернулся.
— Тревор спрашивает, не хочешь ли ты прийти к нам обедать, — сказал он тоном маленького мальчика, который передает вызубренное наизусть поручение.
— А ты хочешь, чтобы я пришла? — спросила Мэриан.
— Я? Конечно. Пожалуй… Почему нет?
— Тогда передай, — сказала она, — что я с восторгом принимаю приглашение.
Питер был занят сегодня предстоящим процессом, а Эйнсли проводила вечер в клинике.
Дункан пошел передать ее ответ. Через минуту оба его приятеля ушли, а Дункан с хмурым видом вернулся к Мэриан.
— Тревор очень обрадовался и помчался домой готовить — говорит, ничего особенного, обыкновенный обед. Нас ждут через час.
Мэриан улыбнулась, но тут же в отчаянье закрыла рукой рот: ей вдруг пришло в голову, что она ведь почти ничего не ест.
— Как ты думаешь, что он приготовит? — спросила она чуть дыша.
Дункан пожал плечами.
— Вот уж не знаю. Он любит жарить на большом огне, и у него все сгорает. А что?
— Понимаешь, — сказала Мэриан, — я многого не ем. Во всяком случае, в последнее время я очень многое перестала есть. Например, мясо, яйца, некоторые овощи.
Казалось, Дункана это ничуть не удивило.
— Хорошо, — сказал он. — Только имей в виду: Тревор гордится своим умением готовить. Я лично к этому равнодушен и готов каждый день есть котлеты. Но Тревор оскорбится, если ты не попробуешь всех его блюд.
— Но он еще сильнее оскорбится, если меня вырвет, — сказала она мрачно. — Может, мне лучше не идти?
— Нет, нет, пойдем, там что-нибудь придумаем, — сказал Дункан не без злорадного любопытства.
— Извини, но я не виновата: ничего не могу с собой поделать.
«Может, сказать, что я на диете?» — подумала она.
— Ты что, представительница современной молодежи, бунтующей против всего общепринятого? — предположил Дункан. — Хотя начинать бунт с протеста против общепринятых продуктов питания — не самый распространенный подход. А впрочем, почему нет? — размышлял он вслух. — Процесс поглощения пищи всегда казался мне весьма нелепым видом деятельности. Я бы охотно обошелся без еды, но, говорят, чтобы жить, нужно есть.
Они встали, надели пальто.
— Что касается меня, — сказал он, когда они шли к выходу, — я бы предпочел получать питание прямо в кровь. Я уверен, что это можно устроить, надо только найти опытных специалистов…
22Когда они вошли в дом, где жил Дункан, Мэриан сняла перчатки, сунула руку в карман пальто и повернула кольцо бриллиантом внутрь: выставлять напоказ обручальное кольцо было бы невежливо по отношению к приятелям Дункана, которые пусть неверно, но с такой трогательной готовностью истолковали ситуацию. Потом она вообще сняла кольцо. Потом подумала: «Что же я делаю? Ведь через месяц я выхожу замуж. Зачем это скрывать?» — и надела кольцо. Потом решила: «Но ведь я никогда больше не увижу их, стоит ли все усложнять?» Она снова сняла кольцо и спрятала его в кошелек.
Тем временем они поднялись по лестнице и остановились у дверей квартиры, собираясь войти; тут дверь открылась, и на пороге показался Тревор, он был в фартуке и благоухал специями.
— Я слышал, как вы поднимались, — сказал он, — входите. Боюсь, вам придется несколько минут подождать. Мне очень приятно, что вы пришли… э… — его бледно-голубые глаза вопросительно смотрели на нее.
— Мэриан, — сказал Дункан.
— Ну конечно! — подхватил Тревор. — Вот теперь мы по-настоящему знакомы. — Он улыбнулся, и на каждой щеке у него обозначились ямочки. — Сегодня у нас самый обычный обед, ничего особенного.
Он нахмурился, втянул в себя воздух, испуганно вскрикнул и опрометью бросился на кухню.
Мэриан оставила свои сапоги за дверью, на газете; Дункан отнес ее пальто к себе в комнату. Она прошла в гостиную, озираясь, где бы ей пристроиться. Ей не хотелось садиться ни в лиловое кресло Тревора, ни в зеленое — Дункана (она боялась, что он не будет знать, куда себя деть, когда вернется), ни на пол, среди вороха бумаг (вдруг она перепутает страницы чьей-нибудь диссертации?). Фиш был забаррикадирован в своем красном кресле: на ручки кресла он положил доску и что-то сосредоточенно писал на чистом листе. У его локтя стоял полупустой стакан. В конце концов Мэриан устроилась на ручке зеленого кресла и положила руки на колени.
Из кухни вылетел сияющий Тревор с подносом, на котором стояли хрустальные бокалы с хересом.
— Спасибо, это прелестно, — вежливо сказала Мэриан, принимая херес. — Какой красивый бокал!
— Не правда ли? Это фамильный хрусталь. Старинный. Сейчас такой красоты не встретишь, — сказал он, задумчиво глядя ей в правое ухо, словно видел в нем панораму незапамятнодревнего, быстро исчезающего прошлого, — особенно у нас в Канаде. Я считаю, что все мы должны сделать что-то для сохранения красоты. Вы согласны?
При появлении хереса Фиш отложил перо и уставился на Мэриан, но не на ее лицо, а на живот, где-то в районе пупка. Это ей не понравилось, и, чтобы отвлечь его, она сказала:
— Дункан рассказывал мне, что вы занимаетесь творчеством Беатрис Поттер. Интересная тема.
— Что?.. Ах, да… Я подумывал о Беатрис Поттер, но принялся за Льюиса Кэрролла — это значительнее и глубже. Знаете, девятнадцатый век в наше время нарасхват.
Он откинул назад голову и закрыл глаза; сквозь густую черную бороду его речь звучала монотонно, как церковное пение.
— Разумеется, каждый знает, что «Алиса» — книга о сексуальном кризисе личности, но это — пройденный этап, об этом уже многое сказано, и мне хочется затронуть более глубокие пласты. Что мы увидим, если внимательно присмотримся к этому сочинению? Маленькая девочка спускается в кроличью нору — нору, наводящую на интересные ассоциации, — и, как бы возвращаясь к эмбриональному состоянию, пытается найти себя, — он облизнул губы, — найти себя как женщину. Это все понятно. Тут вырисовываются некоторые схемы. Да, вырисовываются схемы. Ей демонстрируют одну за другой различные сексуальные роли, но она как будто не в состоянии принять ни одну из них: у нее полное торможение. Она отвергает материнство, когда младенец, которого она нянчит, превращается в поросенка; она негативно реагирует на роль Королевы, то есть роль доминирующей женщины, чей вопль «отрубить ему голову?» есть не что иное, как призыв к кастрации. А когда Герцогиня подъезжает к ней со своими искусно замаскированными лесбийскими пассами, иногда так и хочется спросить: а может, Льюис все это сознавал? Так или иначе, на пассы Герцогини Алиса тоже не реагирует. И сразу после этой сцены — помните? — она разговаривает с Черепахой, закованной в свой панцирь и полной жалости к самой себе, — типичный предподростковый типаж! А потом идут наиболее прозрачные сцены, да, наиболее прозрачные, когда у Алисы удлиняется шея и ее обвиняют в том, что она змея, которая губит яйца — помните? — ведь это разрушительная роль Фаллоса, и она с возмущением отвергает эту роль. А ее негативная реакция на Гусеницу с задатками диктатора — Гусеницу шести дюймов росту, с важным видом восседающую на шляпке идеально круглого гриба, символизирующего женское начало и обладающего способностью увеличивать и уменьшать рост человека — что я считаю особенно интересной подробностью. И, разумеется, мы сталкиваемся здесь с навязчивой идеей времени, с безумием явно циклического, а не линейного характера. Таким образом, Алиса примеряет несколько обличий, но отказывается сделать окончательный выбор и к концу книги так и не достигает того, что можно было назвать зрелостью. Правда, в «Зазеркалье» она делает некоторые успехи: вы помните…
