Николь Краусс - Хроники любви
Я постучала в дверь. Никто не ответил. Я позвонила, но ответа так и не было. Тогда я обошла дом и заглянула в окна. Внутри было темно. Когда я вернулась к главному входу, Герман стоял, облокотившись на машину и сложив руки на груди.
22. Я решила, что терять нечегоМы сидели на веранде дома Исаака Морица, раскачиваясь на скамейке и глядя на дождь. Я спросила Германа, слышал ли он когда-нибудь об Антуане де Сент-Экзюпери, и когда он сказал, что нет, я спросила, слышал ли он о «Маленьком принце», и он ответил, что вроде бы слышал. Тогда я рассказала ему о том, как Сент-Экз потерпел крушение в Ливийской пустыне, как он пил росу с крыльев самолета, собирая ее промасленной тряпкой, как он шел сотни миль по пустыне, в жару и холод, в бреду от обезвоживания. Когда я дошла до того, как его обнаружили какие-то бедуины, Герман взял меня за руку. А я подумала, что каждый день вымирает около семидесяти четырех видов животных — и это неплохая, но не единственная причина взять кого-нибудь за руку. А потом мы поцеловались, и я обнаружила, что знаю, как это делается. Мне стало радостно и грустно одновременно, потому что я поняла, что влюбляюсь, но не в него.
Мы ждали еще долго, но Исаак так и не пришел. Я не знала, что делать, и оставила на двери записку с моим номером телефона.
Через полторы недели (я запомнила дату — 5 октября) мама читала газету и вдруг сказала мне: «Помнишь, ты спрашивала меня о писателе Исааке Морице?» — «Да», — ответила я. «В газете написано, что он умер».
Вечером я поднялась к ней в кабинет. Ей оставалось перевести еще пять глав «Хроник любви», и она не знала, что теперь переводит их исключительно для меня.
— Мам, — позвала я, и она обернулась. — Можно поговорить с тобой кое о чем?
— Конечно, милая. Иди сюда.
Я сделала несколько шагов. Мне так много хотелось сказать!
— Я хочу, чтобы ты… — сказала я и заплакала.
— Чтобы я что? — спросила она, раскрыв руки, чтобы обнять меня.
— Не грустила.
Очень удобная вещь
28 сентября
יהוה
Уже десятый день подряд идет дождь. Доктор Вишнубакат сказал, что это очень удобная вещь — записывать в дневнике все свои мысли и чувства. Он сказал, что если я хочу рассказать ему о своих ощущениях, но не могу об этом говорить, то достаточно просто дать ему свой дневник. Я не стал спрашивать, слышал ли он когда-нибудь о слове «личное». Вот одна моя мысль: билет на самолет до Израиля стоит очень дорого. Я знаю это, потому что как-то пытался купить билет в аэропорту, и мне сказали, что он стоит 1200 долларов. Когда я сказал женщине в кассе, что мама как-то покупала билет за 700 долларов, она ответила, что таких билетов уже нет. Я подумал, может, она так сказала, потому что решила, что у меня нет денег, я открыл коробку из-под обуви и показал ей 741 доллар и пятьдесят центов. Она спросила, откуда у меня столько денег, и я объяснил, что это деньги от продажи 1500 стаканов лимонада, хотя это было не совсем правдой. Тогда она спросила, почему я так сильно хочу попасть в Израиль, а я спросил ее, умеет ли она хранить секреты. Когда она кивнула, я сказал ей, что я ламедвовник, а может, и Мессия. Когда она это услышала, то отвела меня в специальную комнату для персонала авиакомпании «Эль-Аль» и дала мне их значок. Потом пришли полицейские и отвели меня домой. Ощущение у меня было такое: я был очень зол.
29 сентября
יהוה
Дождь идет уже 11 дней. Каким образом можно стать ламедвовником, если раньше билет до Израиля стоил 700 долларов, а теперь 1200? Цены должны оставаться одинаковыми, чтобы люди знали, сколько лимонада им надо продать, чтобы попасть в Иерусалим.
Сегодня доктор Вишнубакат попросил меня объяснить записку, которую я оставил маме и Альме, когда думал, что полечу в Израиль. Он даже положил ее передо мной, чтобы я освежил память. Но мне не надо было напоминать, что там было написано, я все прекрасно помнил: я напечатал девять черновиков, потому что хотел, чтобы моя записка выглядела официально и была без ошибок. Записка была такой: «Дорогие мама, Альма и все остальные! Мне нужно уехать, и, возможно, меня не будет очень долго. Пожалуйста, не пытайтесь меня найти. Дело в том, что я ламедвовник и мне нужно многое сделать. Скоро будет потоп, но вы не беспокойтесь, потому что я построил вам ковчег. Альма, ты знаешь, где он. Я люблю вас. Птица».
Доктор Вишнубакат спросил меня, почему меня зовут Птицей. Я сказал, что просто зовут, и все. Если вам интересно, почему доктора зовут доктор Вишнубакат, так это потому, что он из Индии. Если вы хотите запомнить его фамилию, просто скажите про себя «доктор Вишнябукет».
30 сентября
יהוה
Сегодня дождь прекратился, и пожарные разобрали мой ковчег, потому что он был, по их словам, огнеопасен. Мне стало грустно. Я старался не плакать, потому что мистер Гольдштейн говорит: что ни делается Б-гом, все к лучшему, и еще потому, что Альма просила меня попытаться подавить свои чувства, чтобы у меня появились друзья. Еще мистер Гольдштейн говорит: «Сердце не чувствует того, чего не видят глаза». Но мне все же пришлось пойти посмотреть, что случилось с ковчегом, потому что я неожиданно вспомнил, что написал на задней стене יהוה, а это никому нельзя выбрасывать. Я заставил маму позвонить пожарным и спросить, куда они дели все части моего ковчега. Они сказали, что оставили их для мусорщика на тротуаре. Тогда я заставил маму привести меня туда, но к тому моменту мусорщик уже все убрал. Я заплакал и пнул камень, а мама попыталась меня обнять, но я не дал ей этого сделать, потому что она не должна была позволять пожарным разбирать ковчег, а еще она должна была спросить меня, прежде чем выбрасывать вещи, принадлежавшие папе.
1 октября
יהוה
Сегодня я пошел к мистеру Гольдштейну впервые с тех пор, как пытался улететь в Израиль. Мама привезла меня в еврейскую школу и осталась ждать на улице. Его не было ни в подвале, ни в молельне, в конце концов я нашел его на заднем дворе. Он копал яму для молитвенников с порванными корешками. Я поздоровался, но мистер Гольдштейн ничего не сказал и даже не посмотрел на меня. Тогда я сказал, что завтра, возможно, снова пойдет дождь, а он ответил, что сорняки и дураки растут и без дождя, и продолжал копать. Голос у него был грустный, и я попытался понять, что он хотел мне сказать. Я стоял рядом с ним, наблюдая, как яма становится все глубже. На его ботинки налипла грязь, и я вспомнил, как однажды кто-то из даледов прилепил ему на спину бумажку с надписью «Пни меня». Никто не сказал ему об этом, даже я, потому что я не хотел, чтобы он вообще узнал о том, что она там была. Я смотрел, как он завернул три молитвенника в старую тряпку и поцеловал их. Круги у него под глазами стали темнее. Я подумал, что его фраза могла означать, что он разочарован, и я попытался понять почему. И когда он положил сверток с порванными молитвенниками в яму, я произнес: «Да возвысится и освятится имя Его». Я увидел, что из глаз мистера Гольдштейна текут слезы. Он стал засыпать яму землей. Его губы шевелились, но я не слышал, что он говорит, тогда я приблизил ухо к его губам, и он сказал: «Хаим (так он меня называет), ламедвовник должен быть скромным и совершать деяния в тайне». После этого он отвернулся, и я понял, что плакал он из-за меня.
2 октября
יהוה
Сегодня снова пошел дождь, но мне все равно, потому что ковчега больше нет и потому что я разочаровал мистера Гольдштейна. Быть ламедвовником — значит не говорить никому, что ты один из 36 праведников, от которых зависит мир, совершать добрые дела и помогать людям так, чтобы они тебя не замечали. Вместо этого я рассказал Альме, что я ламедвовник, и маме тоже, и той женщине из авиакомпании «Эль-Аль», и Луису, и мистеру Хинтцу, учителю физкультуры, потому что он пытался заставить меня снять кипу и надеть шорты, и еще некоторым людям. К тому же за мной приезжала полиция, а пожарные разобрали мой ковчег. Из-за этого всего мне хочется плакать. Я разочаровал мистера Гольдштейна и Б-га. Не знаю, значит ли это, что я больше не ламедвовник.
3 октября
יהוה
Сегодня доктор Вишнубакат спросил, не кажется ли мне, что у меня депрессия. Я спросил, что такое депрессия, и он ответил, что это значит быть грустным. Я не стал говорить ему, что он невежда, ведь ламедвовник не стал бы так говорить. Вместо этого я сказал, что если бы лошадь знала, как мелок человек по сравнению с ней, она бы его растоптала. Так иногда говорит мистер Гольдштейн. Доктор сказал, что это интересно, и попросил развить мысль, но я отказался. Потом мы несколько минут посидели молча (мы так делаем иногда), но мне стало скучно, и я заявил, что зерно прорастает на компосте — это тоже слова мистера Гольдштейна. Это еще больше заинтересовало доктора Вишнубаката, он даже записал фразу в свой блокнот, а я добавил, что гордость лежит на навозной куче. Потом доктор Вишнубакат попросил разрешения задать вопрос. Я сказал, что все зависит от вопроса. Тогда он спросил, скучаю ли я по отцу, а я ответил, что почти его не помню. Он сказал, что, должно быть, тяжело потерять отца, но я ничего не ответил. Если хотите знать, почему я ничего не ответил, так это потому, что я не люблю, когда о папе говорят те, кто его не знал.
