Юрий Вяземский - Бэстолочь (сборник)
И опять все молчали. А Том опустил голову.
– У меня не было ближе человека, – просто сказал он. – Он был мне роднее матери и намного роднее отца… И я поклялся! Иначе я не мог.
– А ты уверен, что это были они? – тихо спросил Стас.
– Уверен, – так же тихо, но решительно ответил Том.
– А как ты можешь быть уверен? – спросил Стас чуть громче.
– Мне их описали. Один из свидетелей дал мне точный словесный портрет, – торопливо проговорил Том.
– А если ты ошибся?
– Нет, я не мог ошибиться! – сердито мотнул головой Том.
– А если ты ошибся! – произнес Стас уже совсем громко.
– Да! Не уверен! – заорал вдруг Том, вскочил со скамейки, стиснув кулаки и прижав их к груди, точно собирался рубануть Стаса страшным своим косым ударом. – Не уверен я! Не уверен! Теперь уже не уверен!.. Но я их все равно! Я их всех!.. Слышишь меня!..
Когда Том повернулся и пошел прочь, никто не решился остановить его.
– Я так и не понял, что это был за человек и кем он приходился Тому, чтобы «роднее матери и намного роднее отца», – точно сам с собой рассуждал Дмитрий Андреевич. – Получается, что человек этот жил в нашем городе, а сам Том жил в другом месте. Но как же тогда они общались, чтобы «роднее матери и намного роднее отца»?.. И неужели он действительно все бросил – учебу, работу, что уж там у него было, я не знаю, – и переселился к нам исключительно для того, чтобы разыскать этих парней, которых он ни разу не видел в глаза.
Впрочем, когда все это случилось, – продолжал Мезенцев, – подобного рода вопросы нас мало интересовали, а занимало нас иное: что будет с «бандой». На следующий день мы явились к эстрадке на полчаса раньше обычного срока и все трое одновременно, точно сговорились накануне. Настроение у всех было тягостное. Мы были уверены, что Том больше не появится… Стас потерянно метался между скамеек, сильно ссутулившись, так что руки у него болтались ниже колен. Он был похож на раненую гориллу. Зиленский сидел на краю эстрадки, нога на ногу, задрав голову и осторожными движениями пальцев оглаживая подбородок. Вид у него, однако, тоже был растерянный… В пятнадцать минут девятого Зиленский встал и объявил нам, что Том уже не придет, что, дескать, еще вчера было ясно, что он никогда теперь не придет и что, по его, Олега, мнению, может быть, это даже к лучшему, так как мы сумеем вовремя остановиться. Что он имел в виду, я тогда не понял, а спросить у Зиленского не успел, так как мое внимание отвлек Стас, который вдруг схватился за голову и забормотал, пребывая в состоянии хрестоматийного ужаса; то есть я хочу сказать, что мимика его в этот момент в точности соответствовала хрестоматийному описанию мимических выражений, характерных для состояния ужаса. «Это я во всем виноват! Боже мой! Это все из-за меня!» – бормотал он.
Черт знает что такое! – вдруг рассмеялся Мезенцев. – Этот Том учинил среди нас массовое помешательство. Ну ладно, мы со Стасом! Но Зиленский!.. Вы представляете себе, ради того чтобы участвовать в «банде», он отказался поехать на юг – уже начались летние каникулы, – продал путевку в какой-то хороший дом отдыха, которую ему достал преуспевающий его родитель, а нам объявил, что на юге он уже бывал неоднократно и что глупо, с его точки зрения, приносить в жертву банальному времяпрепровождению «сие захватывающее предприятие», которое выпадает раз в жизни и далеко не каждому… Заметьте, что Том был очевидно неприятен Олегу. И к нам со Стасом он никогда не испытывал дружеских чувств.
Говорю – массовое помешательство! – смеясь, повторил Дмитрий Андреевич и тут же продолжал: – Том объявился в половине девятого. Пришел как ни в чем не бывало и в прекрасном расположении духа – то есть в обычном для него состоянии бодрой агрессивности. И тотчас полез на эстрадку, одной рукой смахивая пот со лба, а другой застегивая на все пуговицы свой плотный пиджак с накладными плечами.
– Ну что, допрыгались?! – выкрикнул Том, обводя собравшихся свирепым взглядом. – По городу уже поползли слухи! Сейчас, когда ехал сюда, подслушал разговор между двумя женщинами. Поэтому, значит, и задержался: пришлось выйти вместе с ними, чтобы дослушать до конца… Что я хочу сказать, товарищи: неважно, какие небылицы про нас рассказывают! Важно другое – мы уже стали, так сказать, притчей в языках!
– «Притчей в языках» – это прекрасно! – заметил Зиленский.
– И это тогда, товарищи, когда мы еще ничего толком не успели! – продолжал выкрикивать с эстрадки Том, приподнимаясь на каблуках, а руки не заложив за спину, а вопреки обыкновению держа перед собой, потирая их одна о другую, точно моя под рукомойником; то и дело горделиво вскидывая голову, оттягивая углы рта назад, на щеки, и в этот момент правой рукой делая выбрасывающий жест в сторону, ладонью вверх. – Ведь чем занимались! Связывались с мелочью пузатой, с какими-то пьяницами, с какими-то, не знаю!.. Стыдно сказать, товарищи! А настоящее хамство в это время процветает безнаказанно! Ведь до чего дошло, товарищи, – валидола нет! Вчера обошел восемь аптек и ни в одной из них не нашел валидола. А ведь это не травка какая-нибудь, которой ноги перед сном полоскать, чтобы не потели! Не пластырь заграничный для чирея под мышкой! Ведь что такое сердечник без валидола? Кандидат в жмурики, так сказать!
Диме Томово выражение показалось забавным, и он рассмеялся. Но тут же пожалел об этом.
– Тебе смешно?! – спросил его Том голосом настолько зловещим, что Дима испугался и обернулся к Зиленскому, словно ища у него защиты. – А если у твоей матери вдруг начнется приступ? Да, у твоей матери! Ты ринешься сломя голову в ближайшую аптеку за валидолом, а там тебя, значит, симпатичная такая, молоденькая, в белом колпачке, прости за выражение, мордой об прилавок! С улыбочкой эдак: «Да что вы, молодой человек, нам уже давно валидол не завозили…» Много ли сердечнику надо, чтобы отправиться на тот свет? И из-за чего, спрашивается! Из-за того, что по вине какого-то мерзавца или компании мерзавцев у человека не оказалось простенькой таблеточки, которую, если вовремя, так сказать, сунуть под язык, то, может, и приступа никакого не начнется и «скорую» не придется вызывать. Ты повезешь свою мать хоронить на кладбище, а этот гад, который твою мать угробил, будет, значит, сидеть у себя в кабинете и попивать коньячок с ценным дружком, который достает для него то, что простой человек достать не может, тот же валидол для его, мерзавца этого, матери.
Зиленский присвистнул, а Дима, усмотрев в этом присвисте себе поддержку, тут же вставил:
– Да, Том, ты это явно… перестарался.
– Нет, он все правильно сказал, – заметил, однако, Зиленский, ничуть не поддержав Диму, вскочив со скамейки и подойдя к эстрадке. – Но, Том, миленький, неужели ты думаешь, что сможешь помочь? Это же утопия! Можно поодиночке наказать всех хамов, но неужели ты думаешь, что после этого хамство в нашем городе исчезнет!
– А я, между прочим, никогда не говорил, что мы собираемся перевоспитать всех хамов! – обиженно возразил ему Том. – Но если хотя бы один из них с нашей помощью изменит свое поведение, то уже, значит, мы старались не напрасно. Значит, мы все-таки исправили и перевоспитали! Понимаешь?
– Нет, Том, – решительно покачал головой Зиленский. – Ты сам себя обманываешь. Пойми ты, не одно, так другое! Будет валидол – не будет «скорой помощи» или приедет она слишком поздно. Будет «скорая» – не окажется на месте хирурга… Да черт с ним! Допустим, что он оказался на месте, и не неуч какой-нибудь, который по блату в институт поступил и по блату окончил, ничему там не научившись, а квалифицированный специалист, который грамотно сделал больному операцию, не зашив ему в рану тампона или полотенца – и такое случается в нашей медицине, поверь мне! Так ведь сиделка выйдет из послеоперационной на минутку-другую чайку себе вскипятить, а он, только что разрезанный, распиленный, возьмет и перевернется в бессознательном состоянии на другой бок. Тут уж его никакое мировое светило хирургии не воротит с пути к далеким предкам… Знаю я такой случай. Одна наша знакомая после того, как перенесла сложнейшую операцию… А сестру эту, убийцу, не только не посадили, а даже с работы не сняли. Ну выгонишь ты ее, а где другую возьмешь? Лучше уж такая, чем вообще никакой. Одного, глядишь, казнит, а другого – помилует. Вовремя снабдишь ее трешкой, она, может, и от чайка откажется.
– Сначала надо, чтобы валидол был, а потом будем думать, как к сиделке твоей подобраться, – упрямо боднул головой Том.
– Да пойми ты меня, чудак-человек! – вдохновенно воскликнул Зиленский. – Я за тобой куда угодно пойду! Но не для сердечников, а для себя! Мне этот валидол, может быть, еще нужнее, чем им. Сердце у меня болит! Понял? И круги перед глазами от удушья!.. Только давай честно признаемся, что ни черта мы не исправляем и в принципе не можем исправить, а делаем это ради собственного удовольствия! Только иллюзий не надо, Том! – Ах вот, значит, как! Вот как ты заговорил! – гневно перебил его Том. Лицо его приняло зверское выражение, а кулак проткнул воздух – мгновенное движение, от бедра, едва заметное, с треском в локтевом суставе. – Да не иллюзии это! Не иллюзии! Без этого жить нельзя! Поэтому, если хочешь знать, и хамство растет в нас опухолью, потому что такие, как ты, заветные наши цели, ради которых живем, объявили иллюзиями!.. Да какое вы имеете право, товарищи! Ведь палец о палец сами не ударили. Посмотрели только на бревна, увидели, значит, что они в сучках и занозах, прикинули, что много с ними предстоит возни, пока топором да рубанком, и тут же махнули рукой: дескать, ничего нам не удастся построить и пытаться нечего. А заодно и фундамент, на который, так сказать, отцы и деды жизнь свою положили, объявили никудышным, мол, черт знает что понаворотили! Вот если бы привезли нам готовый домик да за ночь поставили, вот тогда была жизнь!.. Да не заслужили вы, бездельники, такого домика! И жизнь хорошую не заслужили!.. А ведь стоит лишь взяться за дело, хотя бы одну досточку обстрогать или гвоздик один вбить, и совместными усилиями такой скоро дворец можно будет отгрохать, что рядом с ним этот твой готовый домик… Тьфу ты, господи! Смешно сказать, товарищи! Сгниет фанерный домишко, понимаешь ли, через двадцать лет, а наш дворец стоял бы столетиями, и другие люди строили бы, так сказать, по нашим чертежам и из нашего материала!.. А ты говоришь – иллюзии! Они для хамов и скотов – иллюзии! А для нас, если хочешь знать, цель жизни и единственная наша правда, о которой не на собраниях трепаться надо, не молиться на нее, как на икону, – ее строить надо, бороться за нее, молча, вдохновенно, чтобы сердце кровоточило и на руках вздувались кровавые волдыри!
