Мишель Турнье - Каспар, Мельхиор и Бальтазар
Но далее этого Таор в своем понимании проникнуть не мог, ибо он видел, что два известных ему элемента содомской цивилизации — соль и расположение во впадине земли — оставались как бы случайными, один с другим не связанными, если эротизм не обдавал их своим жаром, не одевал своей плотью. Таор не был местным уроженцем, и родители его не были содомитами — вот почему такого сорта любовь внушала ему инстинктивный ужас, и хотя он не мог не восхищаться этими людьми, к его чувству примешивались жалость и отвращение.
Таор внимательно слушал, как содомиты восхваляют свою любовь, но ему недоставало сочувствия, без которого все можно понять только отчасти. Содомиты хвалились, что не позволяют калечить себе глаза, фаллосы, сердце, — увечье это находит свое материальное выражение в обрезании, которое закон Яхве предписывает сынам его народа, отчего вся доступная им сексуальность сводится к деторождению. Жители Содома издевались над безудержным размножением всех остальных евреев — оно неизбежно приводит к бесчисленным преступлениям, начиная со всяческих попыток вытравить плод и кончая тем, что детей бросают на произвол судьбы. Они вспоминали подлость Лота, содомита, предавшего свой город и принявшего сторону Яхве, а в награду его напоили допьяна и изнасиловали собственные дочери. Содомиты радовались тому, что живут в бесплодной пустыне, они славили ее кристаллическую плоть, то есть плоть, являвшую себя в нагромождении геометрических форм, свою чистую, до конца усвояемую пищу, благодаря которой их кишечник не уподоблялся сточной канаве, наполненной нечистотами, а оставался полой колонной, главным стержнем их тела. По словам содомитов выходило, что два «о» в названии Содом (как и в названии Гоморра, только в обратном смысле) означали два противоположных отверстия человеческого тела — ротовое и анальное, которые сообщаются, перекликаются друг с другом, являясь альфой и омегой человеческой жизни, и любовный акт содомитов один лишь соответствует этому мрачному и величин. кому тропизму. Они утверждали также, что благодаря содомии обладание не замыкается тупиковым мешком, а вливается в кишечный лабиринт, орошая каждую железу, возбуждая каждый нерв, волнуя каждую клеточку внутренностей, и выходит наружу на лице, преображая все тело в органическую трубу, полостную тубу, слизистый офиклеид с бесчисленными разветвлениями завитков и излучин. Таор лучше понимал их речи, когда они заявляли, что содомия не подчиняет фаллос продолжению рода, а возвеличивает его, открывая перед ним царственный путь пищеварительного тракта.
Поскольку содомия оберегает девственность и не затрагивает опасного механизма оплодотворения она пользовалась особенным сочувствием женщин, вполне уживаясь с истинным матриархатом. Вообще ведь именно женщину, супругу Лота, весь город почитал как свою богиню-покровительницу.
Предупрежденный двумя ангелами о том, что небесный огонь поразит город, Лот предал своих сограждан и вовремя бежал со своей женой и двумя дочерьми. Однако им было запрещено оглядываться. Лот и его дочери подчинились приказу. Но жена Лота не удержалась и обернулась, чтобы сказать последнее прости любимому городу, уже объятому пламенем. Этот жест любви ей не простили. Яхве превратил несчастную в соляной столп.[14]
Чтобы восславить эту мученицу, содомиты каждый год собирались на своего рода национальный праздник вокруг статуи, которая вот уже тысячу лет покидала Содом, но так неохотно, что ее перекрученное тело было обращено лицом к городу — великолепный символ мужественной верности. Содомиты пели гимны, плясали, совокуплялись «на наш лад» вокруг Мертвой Матери, как они ласково называли ее, обыгрывая аналогию с Мертвым морем, и покрывали всеми видами местной флоры — · песчаными розами, окаменелыми анемонами, фиалками из кварца, гипсовыми ветвями — эту женщину, удаляющуюся и в то же время обездвиженную в жесткой спирали своих отверделых покрывал.
Некоторое время спустя в шестой соляной копи появился новый узник. Свежий цвет лица, упитанное тело и, главное, испуг и удивление, с каким он оглядывал подземелье, — все выдавало в нем человека, только недавно отторгнутого от цветущей земли и ласкового солнца и еще благоухающего той жизнью, которая течет на поверхности. Красные люди тотчас окружили его, желая дотронуться до него и его расспросить. Его звали Демас, он был родом из Мерома, селения на берегу небольшого озера Хуле, через которое протекает Иордан. Эта заболоченная область богата рыбой и водоплавающей птицей, и Демас добывал пропитание охотой и рыбной ловлей. Отчего он не остался в своих родных краях! Надеясь на более богатую добычу, он спустился вниз по течению Иордана сначала до Геннисаретского озера, где оставался довольно долго, потом дальше на юг, пересек Самарию, остановился в Вифании и в конце концов добрался до устья реки у Мертвого моря. Проклятая страна, страшная фауна, зловещие встречи! — стонал он. Почему он сразу же не повернул обратно к улыбчивому зеленому северу? Он повздорил с каким-то содомитом и раскроил ему череп топором. Товарищи убитого схватили Демаса и приволокли в Содом.
Красные люди, посчитав, что выведали от узника-чужестранца все, что могли, отступились от него, а он предался унынию и отчаянию, через которое, прежде чем смириться со своим ужасным положением, проходили все новички. Таор взял Демаса под свое покровительство, ласково, но настойчиво принудил его понемногу начать принимать пищу и потеснился в своей соляной нише, чтобы тот мог вытянуться с ним рядом. Целыми часами они беседовали шепотом в лиловом мраке соляной копи, когда, с ног до головы разбитые усталостью, не могли забыться сном.
И вот тут Демас мимоходом упомянул о проповеднике, которого слышал на берегах Тивериадского озера и в окрестностях Капернаума и которого люди звали обычно Назареянин. Сначала Таор пропустил эти слова мимо ушей, но потом в его сердце вспыхнул вдруг жаркий и яркий огонек — он понял, что речь идет о том самом человеке, которого он упустил в Вифлееме и ради которого отказался вернуться на родину вместе со своими спутниками. Он не стал задавать никаких вопросов и сделал вид, что не обратил внимания на рассказ Демаса, — так рыбак, увидевший великолепную рыбу, которую подстерегал годами, делает вид, что не заметил ее, чтобы не спугнуть, ибо заманить ее в сеть можно, только совершенно затаившись; поскольку времени у них было сколько угодно, Таор предоставил Демасу капля по капле выжимать из своей памяти все, что тот знал о Назареянине по рассказам или как очевидец. Демас вспомнил о трапезе в Кане Галилейской, где Иисус превратил воду в вино, потом об огромной толпе, которая окружила его в пустыне и которую он досыта накормил пятью хлебами и двумя рыбами. Сам Демас не присутствовал при этих чудесах. Но зато он был на берегу, когда Иисус попросил рыбака отплыть на середину озера, на самое глубокое место, и забросить сеть. Рыбак повиновался неохотно, потому что трудился всю ночь, но ничего не поймал, но на этот раз он испугался, что его сеть порвется, столько в ней оказалось рыбы. Это Демас видел собственными глазами — и свидетельствовал об этом.
— Мне кажется, — сказал наконец Таор, — этот Назареянин больше всего заботится о том, чтобы накормить тех, кто следует за ним…
— Ты прав, — подтвердил Демас, — ты прав, но нельзя сказать, чтобы мужчины и женщины, окружающие его, спешили принять его приглашение Я даже слышал, как он рассказывал довольно горькую притчу, несомненно внушенную ему холодностью и равнодушием тех, кого он хотел сделать счастливыми. Это притча о богатом и щедром человеке, который потратил много денег, чтобы устроить роскошный обед для своих родных и друзей. Когда все было готово, а гости не явились, он послал к ним раба, чтобы напомнить о пиршестве. Но все под разными предлогами уклонились от приглашения. Одному понадобилось обойти свои новые пашни, другому испытать пять пар только что купленных волов, третий собрался в свадебное путешествие. И тогда щедрый богач приказал рабу созвать к нему всех нищих, увечных, слепых и хромых, кого он встретит на улицах и площадях, чтобы те прекрасные яства, которые я приготовил, не пропали втуне, сказал он.
Слушая Демаса, Таор вспомнил слова, которые произнес сам, выслушав рассказы Бальтазара, Мельхиора и Каспара, — в самом деле, на него сошло тогда, наверно, боговдохновение, потому что, признавшись, что ему чужды художественные, политические и любовные заботы трех волхвов, он высказал надежду, что Спаситель и к нему обратится на языке его задушевных чаяний. И вот устами бедного Демаса Иисус рассказывал ему истории о свадебном пире, о размножившихся хлебах, о чудесном улове, о пиршествах для бедняков, — ему, Таору, вся жизнь которого вплоть до его великого странствия на Восток вращалась вокруг мыслей о пище.
