Василий Аксенов - Таинственная страсть (роман о шестидесятниках). Авторская версия
Роберт и сам немедленно стал участником этой необъяснимой мизансцены: потрясенный неузнаванием иностранец. Вся его поза и мимика лица означали только один вопрос: что случилось, господа? Тогда один из пассажиров шагнул к нему и тихо, но отчетливо промолвил: President is dead.
В тот же час в Москве, в писательском жилом кооперативе у метро «Аэропорт», у драматурга Устина Львовского гости рассаживались вокруг пышного стола, накрытого Елизаветой Львовской и ее симпатичными приживалками: отмечался чей-то день рождения, то ли самого Устина, то ли Елизаветы, а может быть, и Вильяма Шекспира: тогда только и искали повод, чтобы накрыть стол. Среди гостей был и сосед Ваксон со своей Миркой.
Едва лишь подняли первый тост, как случилось чрезвычайное происшествие — загорелся деревянный дом напротив. Пламя с треском поднималось до седьмого этажа кооператива, где как раз и пировали наши герои. Внизу на склизких тротуарах собиралась толпа зевак: ведь на Руси любой пожар — это праздник. Среди гостей Львовских были два фольклориста. Они стали спорить, какое место занимает пожар в народном психо, к чему он — к добру или к худу?
Не успел этот спор завершиться, как пришел молодой партиец в высоких чинах, своего рода «любимец партии», каким некогда был Бухарин, Владлен Кржижановский; да-да, из тех Кржижановских. Он-то и объявил развеселому столу, что в Далласе, штат Техас, застрелен из снайперской винтовки президент Кеннеди. Потом он сел к столу и сразу налил себе тонкий стакан водки. И только лишь когда улегся первый шоковый бессмысленный гам, он добавил к своему сообщению: «Между прочим, убийца — коммунист».
В течение долгих лет Аксён Ваксонов не решался поделиться ни с кем своими мыслями, бурно налетевшими на него в тот момент. Следующий шаг — это ультиматум Америки. Затем последует обмен ядерными ударами. Нам всем конец. Спасутся только те, кто заказал это убийство. Что происходит сейчас с главной «чайкой» этой стаи?
Трепещет от страха? Или от торжества? Неужели он сознательно вел все дело к такому исходу? Что бы то ни было, вряд ли после таких акций он просидит больше года на своем троне.
Все за столом постарались накиряться как можно скорее до объявления общей тревоги: дескать, «там не дадут». Только через несколько дней все поняли, что обойдется, ультиматума не последует. Освальд был убит, за ним последовал его убийца Джек Руби и неизвестно сколько еще других людей вокруг. Вместо атомной войны вслед за преступлением последовал шквал дезинформации. На этом и кончился тот год.
1968, начало августа
Ралисса
Пока мы углублялись по различным уровням «шестидесятничества» и особенно задерживались на отметке 1963, Роберт и Юстас завершили свой утренний заплыв, во время которого происходил обмен анекдотами, вильнюсскими и московскими новостями, а также обрывками классических арий и шлягерами; оба были отменными вокалистами. Возле бочек они легли на спины, и Юст запел довольно знакомую Робу песню:
Где-то есть город, тихий, как сон,
Пылью тягучей он заметен.
В медленной речке вода как стекло.
Где-то есть город, в котором тепло.
Наше далекое детство там прошло…
«Где ты подцепил этот блюз?» — поинтересовался Роберт.
«В Праге, в баре „Ялта“, — ответил Юстас. — Пан Владек там пел. Помнишь этого пианиста?»
«Фу-фу, — отфыркивался Роберт. — Еще бы не помнить. Это от него мы с Эль-Муслимом[46] впервые услышали Greenfields. Владек, правда, пел по-английски».
«А сейчас он поет по салфетке, на которой ты в прошлом году нацарапал свой текст. Говорит, что публике больше нравится по-русски. Как там у тебя?»
Ночью из дома я поспешу,
В кассе вокзала билет попрошу:
Может впервые за тысячу лет
Дайте до детства плацкартный билет!
Тихо ответит кассирша:
«Билетов нет…»
«Скоро выйдет пластинка Эл-Муслима с этой песней. Вместо „Зеленых полей“ — „Билет в детство“», — сообщил Роберт.
«Успех обеспечен, — хмыкнул Юстас, — никому и в голову не придет, что это плагиат».
«Пусть суд докажет, — Роберт на некоторое время ушел под воду. Вынырнув, заявил: — Вообще-то я готов отсидеть за эту песню».
«Тебя, Робка, за порчу салфеток надо в тюрьму упечь. Столько измазал, что книжку, наверно, можно составить».
«Ты бы лучше помолчал, Юст, о салфетках. Думаешь, публике не известно, на чем ты иллюстрацию к ваксоновским „Цитрусам“ намазал? На салфетках в „Неринге“ после бутылки коньяку».
Они перевернулись на животы и медленно поплыли к пляжу. Продолжали разговаривать: соскучились друг по другу.
«Как там сейчас, Юст? В той стране, что похожа на ящерицу? То есть на Кубу?»
«Там все бурлит, Роб! Сущий политический карнавал по всему Вацлавскому наместью и Старому городу. Никогда не думал, что так все всколыхнется. Как будто в одно прекрасное утро чехи проснулись итальянцами».
«А я этому не удивляюсь, Юст. Знаешь, там ведь сейчас в Политбюро много ребят из наших московских вузов: Саша Дубчек, Павлик Млынарж…[47] Я их знаю — классные парни!»
«Знаешь, Роб, там среди этих классных ребят тревога нарастает».
«Тревога?»
«Если не паника. Я как-то пил там с одним их полковником, выпускником нашей Академии имени Фрунзе. Он почти уверен, что надвигается что-то непоправимое; что-то вроде Венгрии».
Они уже стояли на дне, вода доходила до груди. Издалека какой-нибудь сюрреалист, вроде Магритта, мог бы подумать, что разговорились два античных бюста. Саркастическая метафора, увы, постоянно нарушалась появляющимися руками; Юст пригладил мокрые волосы, Роб помахал кому-то в аллее парка.
«Нет-нет, Юст, второй Венгрии не случится. Посмотри, как наши боссы обращались к чехословакам во время той железнодорожной встречи. Брежнев Дубчека Сашей называл, всячески выказывал доверие…»
«Эх, Роб-Роб, — с некоторой досадой произнес Юстас. — Уж кому-кому, но не тебе доверять этим „нашим боссам“».
«Знаешь, Юст, тема доверия постоянно поднималась, и знаешь, что Брежнев сказал Дубчеку по этому поводу? — Роберт сымитировал брежневский южный прононс. — Нэ ховоры так, Саша, вэдь мы нэ люды учарашнэго дня».
Они направились к берегу, с каждым шагом вырастая над водой. Всякий знает, что выходя из моря даже невзрачная персона прибавляет в атлетизме, так что уж говорить об этих двух, плечистых и длинноногих. Увы, пляж был в тот час пуст; писатели с семьями, вместо того чтобы любоваться двумя атлетами нового созревшего поколения, топали в столовую кушать кефир с ватрушкой. Лишь одна женская фигура в тренировочном синем костюме сидела в отдалении на гальке. Парни, как завороженные, уставились на фигуру. Пшенично-медового цвета грива свисала у оной на лоб и щеки. Она откинула ее тонкой рукою. Сверкнули глаза и зубы. Махнула другой такой же рукою. «Роберт, привет!» Юстас, хоть к нему и не обращались, поднял руку в ответ и охнул, словно пронзенный стрелой Пролетающего. Эта женщина, удивительная красавица, появилась здесь вроде бы специально для того, чтобы завершить гармонию утра: пустота моря и пляжа, солнце, еле-еле оторвавшееся от Хамелеона, купанье с ближайшим другом, чувство новой, хотя бы на срок путевки, молодости и наконец, она — мечта, скромно сидящая в отдалении.
«Роб, кто она?»
«Ралисса, мадам Кочевая. Пошли, познакомлю».
Галька проваливалась под мощными ногами, они приблизились.
«Ралик, привет! — Роберт грохнулся рядом и поцеловал ее в щеку, по-братски. Она ответила ему не по-сестрински. Как всегда, что-то непристойное зажглось между ними. — Похоже, ты только что приехала?»
«Час назад».
«Чуть позже моего друга. Знакомься, это Юстинас Юстинаускас, иностранец. Юста, дай девушке лапу!» Что-то еще более непристойное прожужжало между лапой бывшего боксера и пальцами демимонденки. Роберт рассмеялся.
«Обратите внимание, леди, на газетные шорты этого джентльмена! Помнишь, Ралиска, как в шестьдесят четвертом нас тут за скромнейшие шорты едва не упекли в лагеря строгого режима? Дали бы нам за шорты по пятаку, мы бы сейчас еще сидели, если бы ты не отвесила леща ветерану-чекисту. И вот теперь такой прогресс: литовские иностранцы разгуливают в шортах „Нью-Йорк таймс“!»
Юстинас, борясь с полыханием своего лица, заметил небрежно: «Это выпуск „Руде Право“». Ралисса невинным голоском спросила: «Можно потрогать?» Вопрос сразил литовца. Он грохнулся на гальку в пароксизме смеха. Рядом катался Роберт. Ралисса великодушно улыбалась.
Отхохотавшись, Роберт спросил: «А где твой классик?»
«Вопрос непраздный, — строго заметила она и с неменьшей строгостью ответила: — Его здесь нет». С этими словами она одномоментно, то есть двумя рывками, выскочила из куртки и брюк своего треника и, оставшись в бикини, устремилась к морю.
