Зельда Фицджеральд - Спаси меня, вальс
Она тоже привела двух детей, одного с болячкой под носом, а другого — остриженного наголо. Они были в вельветовых штанишках, лоснящихся сзади, словно голова каторжника. Стол она уставила жестким печеньем, медом и теплым розоватым лимонадом.
Русский мальчик принес обезьянку, которая прыгала по столу и пробовала все джемы, заодно разбрасывая ложки. Алабама сидела у себя в комнате. Устроившись на низком подоконнике, она наблюдала за всеми из-за чахлой пальмы; гувернантка никак не могла совладать с происходящим.
— Tiens, Бонни! Et tu, ah, mon pauvre chouchou![138] — беспрерывно восклицала она.
Это было похоже на колдовское заклинание. Интересно, что за волшебный напиток изобрела она, кому он был предназначен в былые лета? Алабама замечталась. К реальности ее вернул громкий крик Бонни.
— Ah, quelle sale bte![139]
— Ничего страшного, дорогая, подойди сюда, и я смажу ранку йодом, — не поднимаясь с подоконника, Алабама позвала дочь.
— Серж взял обезьянку, — запинаясь, бормотала Бонни, — и как бр-о-о-сил ее в меня, он противный, в этом Неаполе все дети противные!
Алабама посадила дочь на колени. Она казалась такой маленькой, такой беззащитной.
— Обезьянкам тоже надо что-то кушать, — поддразнила она Бонни.
— Еще хорошо, что она не укусила тебя за нос, — беспечно произнес Серж.
Обоих итальянцев заботила лишь обезьянка, которую они восторженно гладили и нараспев утешали, их уговоры походили на мелодичную неаполитанскую песню.
— Че-че-че, — стрекотала обезьянка.
— Давайте, я расскажу вам одну историю, — предложила Алабама.
Глаза детей так и впились в нее, как капли дождя в оконное стекло, и маленькие личики потянулись к ней, словно белые облачка к луне.
Но тут вдруг Серж заявил:
— Я бы ни за что не пришел, если бы знал, что не будет кьянти!
— И мы, и мы, клянемся Девой Марией, — эхом отозвались итальянцы.
— Значит, вы не хотите послушать о греческих храмах, сверкающих красной и синей красками? — настаивала Алабама.
— Хотим, синьора.
— Отлично. Только все эти храмы теперь белые, потому что за многие-премногие годы краски выцвели, хотя были такие яркие и…
— Мамочка, можно мне компот?
— Ты хочешь слушать о храмах или нет? — резко спросила Алабама. Все затаили дыхание…
— И нарядные. Вот и все, что мне известно о них, — слабым голосом закончила Алабама.
— А теперь мне можно компота?
Бонни смотрела, как ярко-красная капля стекает по наглаженным складкам ее платья.
— Мадам не думает, что для одного дня достаточно? — в смятении спросила мадемуазель.
— Наверно, я заболела, немножко, — призналась Бонни. Она была ужасно бледной.
Врач сказал, что дело скорей всего в перемене климата. Алабама забыла взять в аптеке прописанное им рвотное средство, ну а Бонни отправилась на неделю в постель, пила лимонную воду и мясной бульон, пока ее мать репетировала вальс. Алабама была в растерянности. Мадам Сиргева оказалась права — она смогла бы сделать два поворота, только если бы оркестр играл медленнее. Маэстро был непреклонен.
— Матерь Божья, — в темных углах перешептывались девушки. — Она так сломает себе спину!
Так или иначе, она осталась в целости и сохранности, и сама усадила Бонни с мадемуазель в поезд, купив им в дорогу спиртовую лампу.
— Мадам, что мы будем с ней делать? — недовольно спросила мадемуазель.
— Англичане обычно путешествуют с такими лампами, — объяснила Алабама, — чтобы позаботиться о ребенке, если у него вдруг начнется круп. У нас никогда ничего такого нет, поэтому мы чаще имеем дело с больницами. Детишки, конечно, все равно выздоравливают, это уже потом кто-то предпочитает спиртовые лампы, а кто-то — больницы.
— Мадам, у Бонни нет крупа, — обиженно произнесла мадемуазель. — Ее болезнь — результат единственно нашего визита.
Ей хотелось, чтобы поезд поскорее тронулся и она вместе с Бонни оказалась подальше от неаполитанских несуразностей. Алабаме тоже хотелось поскорее выпутаться из сложного положения.
— Надо было купить билеты на поезд «люкс», — сказала Бонни. — Так хочется поскорее приехать в Париж.
— Это и есть поезд «люкс», а ты настоящая задавала!
Бонни с невозмутимым скептицизмом посмотрела на мать.
— Мамочка, на свете много вещей, которых ты не знаешь.
— Вполне возможно.
— Ах, — не скрывая одобрения, всполошилась мадемуазель. — Au'voir, мадам, au'voir! Удачи вам!
— Мамочка, до свидания. Не танцуй слишком много! — со светской небрежностью крикнула Бонни, когда поезд тронулся с места.
Тополи перед вокзалом звенели верхушками, словно карманы, набитые серебряными монетами; поезд печально засвистел на повороте.
— Пять лир, — сказала Алабама извозчику с загнутыми по-собачьи ушами, — отвезите меня в Оперный театр.
Весь вечер она просидела одна — без Бонни. До тех пор ей даже в голову не приходило, до чего полнее была ее жизнь, пока Бонни не уехала. Ей стало жаль, что она не посидела с дочкой подольше, пока та лежала в постели. Наверно, могла бы пропустить некоторые репетиции. Ей хотелось, чтобы дочь увидела ее в спектакле. Еще неделя репетиций, и состоится ее настоящий дебют в качестве балерины!
Алабама бросила сломанный веер и пачку открыток, оставленных Бонни, в корзину для мусора. Вряд ли стоит посылать их в Париж. После этого она принялась за штопку своих миланских трико. Итальянские пуанты на диво хороши, а вот итальянские трико — слишком плотные и врезаются в бедра, когда исполняешь арабеск «круазе».
II
— Хорошо провела время?
Дэвид встретил Бонни там, где стояли в розовом цвету яблони и Женевское озеро раскинуло свою сеть, страхуя бесстрашно изогнувшиеся, ну просто акробаты, горы. Напротив станции Веве над рекой перекинулся красивый мост, похожий на карандашный рисунок; подпирая друг друга, горы вставали из воды, проглядывая сквозь стебли роз «Дороти Перкинс» и заросли фиолетовых клематисов. Ни пяди, ни уголка, ни расщелинки Природа не оставила без растительности: нарциссы обводили горы молочно-белыми полосами, дома соединялись с землей посредством щиплющих траву коров и горшков с геранью. Дамы в кружевах и с зонтиками, дамы в платьях из холстинки и в белых туфельках, дамы с мандариновыми улыбками были постоянными элементами в облике привокзальной площади. Женевское озеро, много веков битое жестоким сверканием солнца, грозило кулаком высоким небесам, проклиная Бога из безопасного бытия в Женевской республике.
— Хорошо, — коротко ответила Бонни.
— Как там мама? — Дэвиду требовался более полный ответ.
Одет он был по дорогому летнему каталогу, даже Бонни заметила, как ее отец изумительно элегантен, что предполагало высокое портновское искусство. Он был весь в жемчужно-сером и выглядел так, будто влез в свитер из ангорской шерсти и фланелевые брюки с такой точностью, что ничуть не нарушил их первозданное совершенство. Не будь он настолько красив, ему ни за что не удалось бы выглядеть таким дерзким и одновременно значительным. Бонни гордилась отцом.
— Мамочка танцевала, — сказала Бонни.
По улицам Веве расползались глубокие тени, словно разнежившиеся летние пьяницы; полные влаги облака плавали, как водные лилии, по блестящей поверхности небесного озера.
Они забрались в автобус и доехали до отеля.
— Комнаты, князь, — сказал печальный и вежливый администратор, — будут стоить восемь долларов в день из-за праздника.
Гостиничный служащий отнес багаж в золотисто-белые апартаменты.
— Какая красивая гостиная! — воскликнула Бонни. — Даже телефон есть. Такая elegance!
Она закружилась, включая ярко-красные напольные светильники.
— У меня своя комната и своя ванная, — напевала она. — Очень мило, папочка, что ты дал мадемуазель vacances[140]!
— Как вашему высочеству нравится ванная комната?
— Ну — чище, если вам угодно, чем в Неаполе.
— Ванна в Неаполе была грязной?
— Мамочка сказала, что нет… — нерешительно проговорила Бонни, — а мадемуазель сказала, что да. Все говорят по-разному, — призналась она.
— Алабама должна была сама за этим проследить.
Он услышал из ванной тоненький дрожащий голосок, напевающий «avez-vous planter les shoux?»[141] Зато плеска воды слышно не было.
— Ты вымыла коленки?
— Еще нет… a la manière de chez-nous, à la manière de chez-nous…[142]
— Бонни, поспеши.
— Можно мне сегодня лечь спать в десять часов? …on les plante avec le nez…[143]
Бонни, хохоча, пронеслась по всем комнатам.
Золотистое солнце угасало, легкий ветерок шевелил занавески, зажженные лампы в розовых тенях уходящего дня напоминали костры. Стоявшие в комнате цветы были прекрасны. Где-то должны быть часы. В маленькой головке Бонни мысли безостановочно сменяли одна другую. Верхушки деревьев снаружи казались ярко-синими.
