Янн Мартел - Жизнь Пи
6. Беспрерывно свистеть в свисток — дело утомительное, особенно для того, кто обессилел после кораблекрушения, но не падайте духом. У потревоженного зверя подступающая тошнота должна непременно ассоциироваться с пронзительным свистом. Вы можете ускорить процесс, если встанете на нос или на корму шлюпки, упершись ногами в планширь с обоих бортов, и начнете раскачиваться в такт волнам. Сколь бы мало вы ни весили и сколь бы тяжела ни была шлюпка, результат будет поразительный. Уверяю вас, и минуты не пройдет, как шлюпка задаст такой рок-н-ролл, какой и Элвису Пресли не снился. Только не забывайте все время свистеть да глядите не опрокиньте шлюпку.
7. Не отступайтесь до тех пор, пока ваш противник — тигр, носорог или кто там еще — не позеленеет от морской болезни. Подождите, пока он не начнет задыхаться и его не затошнит. Пусть он завалится на дно шлюпки, пусть лежит себе и дрожит, пусть у него глаза вылезут на лоб, а зубы стучат, как от холода. Свистите не переставая — истязайте зверя до последнего. Если и вас затошнит, пускай, но только не за борт. Рвота — самая верная территориальная метка. Уж лучше пусть вас вырвет на границе вашей территории.
8. Когда зверю станет совсем худо, остановитесь. Морская болезнь скоро начинается, но не скоро заканчивается. Только не перестарайтесь. От тошноты еще никто не умирал, зато волю к жизни от нее можно потерять довольно быстро. Когда поймете, что дело сделано, вытравите плавучий якорь, прикройте чем-нибудь зверя, если он лежит под жарким солнцем, и проследите, чтобы, когда он очнется, у него была вода, куда загодя подмешайте противорвотных таблеток, если они у вас есть. Обезвоживание — штука опасная. Потом оставьте зверя в покое и уйдите на свою территорию. Вода, отдых и покой, когда качка поутихнет, скоро вернут его к жизни. Пусть зверь оклемается, а после повторите все сначала — с первого пункта по восьмой.
9. Дрессировку повторяйте до тех пор, пока зверь не поймет, что свист грозит ему мучениями и тошнотой. Так что в дальнейшем, вздумай он нарушить территориальные границы или показать свой норов каким-либо другим образом, вы сможете укротить его только свистом. Всего лишь один пронзительный свисток — и зверь весь скорчится, как от боли, и опрометью кинется искать убежище в самом дальнем уголке своей территории. После того как вы добьетесь успехов на этом этапе дрессировки, старайтесь не злоупотреблять свистком.
72
Лично я перед тем, как взяться за дрессировку Ричарда Паркера, смастерил себе из черепашьего панциря щит. Пробил с каждой стороны щита по дырке и пропустил через них кусок веревки. Щит оказался тяжелее, чем хотелось бы, но разве воин волен выбирать себе оружие?
Первая дрессировка закончилась тем, что Ричард Паркер только оскалился, покрутил ушами, утробно рыкнул и набросился на меня. Громадная лапища взметнулась вверх и обрушилась на щит. От такого удара я пробкой вылетел за борт. Оказавшись в воде, тут же выпустил щит. И он утонул — но сперва я успел оцарапать им голень. Да и струхнул не на шутку — не только перед Ричардом Паркером, но и оттого, что очутился в воде. Вдруг на меня нападет акула? Я поплыл к плоту, отчаянно молотя по воде руками и невольно приманивая акул, для которых это было все равно что сигнал к обеду. Но акулы, к счастью, были далеко. Я доплыл до плота, вытравил весь линь до конца и сел, обхватив руками колени и опустив голову, стараясь подавить страх, сжигавший меня огнем. Прошло немало времени, прежде чем мне удалось-таки унять дрожь. Я так и просидел на плоту — весь вечер и всю ночь. Без еды и без воды.
Я рискнул повторить попытку только после того, как поймал другую черепаху. Панцирь у нее был поменьше и полегче — щит получился что надо. И я снова ринулся в бой, затопав ногой по средней банке.
Интересно, правильно ли поймут меня люди, которые слушают мою историю: ведь я вел себя так не потому, что спятил и хотел свести счеты с жизнью, а потому, что так было надо, и все. Или я сумею его укротить, дав понять, кто здесь Номер Один и кто Номер Два, или погибну в тот самый день, когда случится шторм и я захочу перебраться в шлюпку, а это ему не понравится.
Если я и остался жив после первой попытки заняться дрессировкой дикого зверя в открытом море, то лишь потому, что Ричард Паркер не хотел нападать на меня взаправду. Для тигров, как, впрочем, и для всех остальных зверей, кровожадность — далеко не самый излюбленный способ сводить счеты. Когда звери дерутся, то стремятся поразить противника насмерть лишь постольку, поскольку понимают, что иначе их самих ждет смерть. Любая схватка обходится дорого. Потому-то у зверей и существует целая система предупредительных сигналов, чтобы избежать драки, — и при первом удобном случае они живо отступают. Тигр редко нападает на хищника, равного ему по силам, без предупреждения. Прежде чем напасть, он начинает грозно рычать и реветь. Но в самый последний миг, когда отступать, казалось бы, поздно, он вдруг застывает как вкопанный и буквально проглатывает угрозу. Тигр оценивает положение. И если поймет, что никакой угрозы для него нет, то просто отворачивается, ограничившись одним лишь предупреждением.
Ричард Паркер предупреждал меня таким образом четыре раза. Четыре раза он бил меня правой лапой, отбрасывая за борт, и все четыре раза я терял свой щит безвозвратно. Я боялся до, во время и после каждого его выпада, да и потом, уже на плоту, я все сидел и дрожал от страха. Но в конце концов научился различать сигналы, которые он мне подавал. Оказывается, ушами, глазами, усами, клыками, хвостом и глоткой он разговаривал со мной на простом языке, давая мне понять, каков будет его следующий шаг. И я научился отступать еще до того, как он вскидывал лапу.
Потом я сам встал в позу: уперся ногами в планширь, раскачал шлюпку посильнее и заговорил уже на своем, однозвучно свистящем языке, после чего Ричард Паркер, урча и задыхаясь, валился на дно шлюпки как подкошенный.
Пятый щит прослужил мне до самого конца дрессировки.
73
Больше всего на свете — кроме спасения — я мечтал о книге. Большой книге с бесконечной историей. Такой, которую можно было бы читать и перечитывать, всякий раз открывая для себя что-то новое. Но в шлюпке такой священной книги, увы, не было. И я ощущал себя безутешным, как Арджуна в разбитой колеснице, коего не коснулось благословение Кришны. Когда я впервые открыл Библию — было это уже в Канаде, — лежавшую на ночном столике в номере гостиницы, я разрыдался. И на другой день отправил в «Гидеон»[15] денежное пожертвование, выразив в сопроводительной записке пожелание увеличить тираж Библии, чтобы ее можно было читать не только в гостиницах, но и везде, где случится преклонить голову усталым, изнуренным путешественникам, — и не только Библию, но и другие священные книги. Думаю, лучшего способа сеять веру не существует. Ибо ни громогласные проповеди с кафедры, ни хула вероотступников, ни давление властей — ничто не имеет такой силы, как священная книга, которая лежит себе тихонько и ждет, чтобы подарить вам приветствие, такое же нежное и горячее, как поцелуй маленькой девочки.
В крайнем случае сгодился бы какой-нибудь роман, только хороший! А у меня была одна лишь инструкция по спасению, да и ту я успел зачитать до дыр, пока страдал и мучился.
Правда, я вел дневник. Но читать его трудно. Писал я так мелко, как только мог. Все боялся, бумаги не хватит. Хотя там нет ничего особенно интересного. Самые простые слова, которые я царапал на странице, стараясь правдиво описать все, что со мной приключилось. А начал я его где-то через неделю после крушения «Цимцума». До этого у меня и других дел хватало, да и не было сил. В записях нет ни дат, ни нумерации. Просто поразительно, как время могло так сжаться. Несколько дней, несколько недель — и все на одной странице. А писал я, как вы, верно, догадываетесь, о том, что переживал и что чувствовал, что поймал и что упустил, писал про море и про погоду, про невзгоды и про удачи, про Ричарда Паркера писал. Словом — про все, про все.
74
Религиозные обряды я справлял, сообразуясь с обстоятельствами: службы служил в одиночку, без священника и без причастия, даршаны — без мурти, пуджи — с черепашьим мясом вместо прасада, а Аллаху поклонялся без малейшего понятия, где она — Мекка, да еще на скверном арабском. Но все это меня утешало, верно говорю. Хотя и давалось нелегко, ох, до чего же нелегко! Вера в Бога есть открытие, освобождение, глубочайшее доверие, свободное изъявление любви — но как же порой трудно любить! Иной раз сердце так быстро наполнялось гневом, отчаянием и усталостью, что я боялся, как бы от тяжести такой оно не пошло к самому дну Тихого океана, откуда мне уже нипочем его не достать.
В такие минуты я старался собраться с духом. Хватался за тюрбан, который смастерил из лохмотьев, и громко возглашал: «ВОТ ШАПКА ГОСПОДНЯ!»
