Дэвид Митчелл - Блэк Свон Грин
Скучающая собака гавкнула в одном из соседних дворов.
Жених и невеста стояли у входа в каменную часовню. За спиной у них – голые деревья. Видимо, зима. Тонкие губы жениха говорили: «смотри, что у меня есть». Он был похож на лиса, в цилиндре и с тростью. Но невеста больше походила на львицу. Ее улыбка - скорее идея улыбки. Она знала о своем новом муже гораздо больше, чем он знал о ней. На вершине церкви каменная статуя женщины вглядывалась в каменную статую рыцаря. Живые люди, из плоти и крови, на фотографии смотрели в камеру, но каменные люди смотрели прямо на тебя сквозь снимок.
– Мои производители. – Сказала мадам Кроммелинк.
– Ваши родители? Они были милыми людьми? – Это прозвучало глупо.
– Мой отец умер от сифилиса. Твоя энциклопедия не упомянула об этом. Не самая «милая» смерть, я бы советовала тебе поостеречься такой смерти. Видишь ли, это была совсем другая эра (слово «эра» она превратила в глубокий вздох). В те времена люди выражали чувства по-другому, более сдержанно. Но не в нашем обществе. Моя мать, ох, она была способна на великую страсть, но и на чудовищный гнев! Она была властной женщиной и иногда просто изматывала своей властью окружающих. Нет, я думаю, ее нельзя назвать «милой». Она умерла от аневризмы мозга через два года после отца.
Я сказал «мне жаль», и это был первый раз в моей жизни, когда эти слова были действительно к месту и значили что-то.
– На самом деле это даже хорошо. Хорошо, что она не стала свидетелем того, что случилось с Зедельгемом. – Мадам Кроммерлинк подняла бокал, чтобы получше рассмотреть свадебное фото. – Как же она молода здесь! Глядя на снимки, я всегда забываю, в какую сторону движется время – вперед или назад. Нет, даже не так: фотографии вообще заставляют меня задуматься – а существует ли «вперед» и «назад»? Мой бокал пуст, Джейсон.
Я наполнил ее бокал, держа бутылку так, чтобы было видно этикетку.
– Я никогда не понимала их брак. Его алхимию. А ты?
– Я? Вы спрашиваете про моих родителей?
– Да.
Я всерьез задумался.
– Я… (Палач схватил «никогда» и не хотел отпускать)… я раньше не думал об этом. Я имею в виду… мои родители – они здесь, они живы. Они, конечно, часто ссорятся, но они и разговаривают с друг другом, пока ссорятся. Они бывают и добры друг к другу. Если у мамы день рожденья, и отец задерживается на работе, он обязательно присылает цветы с курьером. Отец вообще много работает, даже по выходным, из-за кризиса, а мама открывает галерею в Челтенгэме. Сейчас их отношения похожи на холодную войну. (говорить с некоторыми людьми – это все равно, что переходить на новый уровень в компьютерной игре; ты начинаешь гораздо лучше понимать происходящее, обретаешь сноровку). Если б я был идеальным сыном, как тот мальчик в сериале «Маленький домик в прериях», если б я был менее мрачным, тогда, возможно, брак моих родителей был бы более (я хотел сказать «солнечным», но Палач сегодня был в ударе)… радостным. Джулия, моя (Палач всегда поддразнивал меня насчет этого слова) с-сестра, она умеет подшучивать над отцом. И ему это нравится. И она может поддержать маму, просто болтая ни о чем. Но этой осенью она уедет учиться в университет. И мы останемся втроем. Я никогда не умел подбирать слова правильно, как Джулия. Заики обычно слишком напуганы, и у них нет времени жалеть себя. Но я – другое дело. Я постоянно себя жалею. Постоянно напоминаю себе: «ты никогда не сможешь говорить нормально».
Где-то в глубине дома дворецкий включил пылесос.
– Аххх, я любопытная старая ведьма.
– Нет, вы не ведьма.
Старая бельгийская леди посмотрела на меня поверх очков.
– Ну ладно, я не всегда ведьма.
Молодой пианист сидел за пианино, расслабленный, улыбающийся, с сигаретой в зубах. Его волосы были зачесаны назад и словно покрыты воском, совсем как в старых фильмах, но он вовсе не выглядел как щеголь. Он выглядел как Гарри Дрэйк. Колючий взгляд и волчья ухмылка.
– Знакомься, это Роберт Фробишер.
– Тот самый? Тот, кто написал эту прекрасную музыку?
– Да, тот, кто написал эту прекрасную музыку. Роберт очень уважал моего отца. Как ученик, как сын. Они доверяли друг другу свои музыкальные чувства, а это, поверь мне, гораздо более интимно, чем любовь, секс и прочее. (она сказала «секс» таким тоном, словно это самое жалкое слово на свете). Именно благодаря Роберту мой отец смог закончить свой последний шедевр, Die Todtenvogel. Тем летом в Вашраве, в Париже, в Вене его имя снова обрело ореол славы. Ох, я так завидовала.
– Завидовали? Почему?
– Мой отец высоко ценил Роберта. А я так нуждалась в признании, в отцовской любви. Но та их связь, музыкальная и эмоциональная, она была слишком яркой. А дружба не может быть такой, дружба должна быть гораздо спокойнее. И Роберт покинул Зедельгем зимой.
– Вернулся в Англию?
– У Роберта не было дома. Родители лишили его наследства. Он снимал комнату в отеле, в Брюгге. Моя мать запрещала мне видеться с ним. Пятьдесят лет назад репутация ценилась слишком высоко. Девушки с родословной всегда находились под присмотром наставников. Да и в любом случае, я не очень-то и хотела увидеться с ним. Мы с Григорио были обручены, а Роберт – он был болен. Болен своей гениальностью, эти его вечные вспышки, перепады настроения, то в бешенство, то в апатию, то шторм, то штиль. Как маяк. Одинокий маяк. Он мог затмить Бенджамина Бриттена, Оливье Мессиана, всех их. Но после того, как он закончил свой Секстет, он вышиб себе мозги в ванной, в отеле, в Брюгге.
Молодой пианист все еще улыбался.
– Зачем он это сделал?
– У самоубийства никогда не бывает одной причины. Их много. Презрение семьи? Одиночество? Апатия? Может быть, он начитался Ницше в библиотеке моего отца? Роберт был одержим идеей вечного возвращения. Возвращение – это сердце его музыки. Мы живем одну и ту же жизнь, и умираем одну и ту же смерть снова и снова и снова, через каждые тридцать две ноты. И так – до бесконечности. Или… – Мадам Кроммелинк зажгла свою потухшую сигарету, – мы можем винить во всем девушку.
– Какую девушку?
– Роберт любил одну глупую девушку. А она не любила его.
– И он убил себя просто потому, что она не любила его?
– Возможно. Только Роберт смог бы ответить на этот вопрос.
– Но убивать себя. Из-за какой-то там девушки.
– Он был не первый. И не последний.
– О Господи! А девушка, ну, она знала об этом?
– Конечно! Брюгге – это большая деревня. Она знала. И я могу тебя уверить, что даже через пятьдесят лет ее все еще мучает совесть. Как ревматизм. Она бы все отдала, лишь бы вернуть Роберта. Но что она может?
– Вы все еще общаетесь с ней?
– Это было бы очень сложно – не общаться с ней. – Мадам Кроммелинк задержала взгляд на снимке Роберта. – Эта девушка хочет, чтобы я простила ее прежде, чем она умрет. Она умоляет меня: «мне ведь было всего восемнадцать! – говорит она. – И преданность Роберта была для меня… всего лишь приятной игрой! Откуда мне было знать, что разбитое сердце повредит его ум? И убьет его тело». Ох, бедная девушка. Я хотела бы простить ее. Но… (она посмотрела на меня)… я ненавижу ее! Я ненавидела ее всю свою жизнь и я не знаю, как перестать ненавидеть.
Когда Джулия доводит меня до бешенства, я всегда клянусь, что больше никогда не заговорю с ней. Но проходит время, и уже к обеду я обычно забываю о своей клятве.
– Пятьдесят лет – это очень долгий срок. Как можно злиться на кого-то так долго?
Мадам Кроммелинк мрачно кивнула.
– Можно. Но я бы не советовала.
– Ну, вы могли бы притвориться, что простили ее.
– «Притвориться», – она посмотрела в сад, – это было бы неправдой.
– Но вы уже сказали две правды. Первая – вы ненавидите ее. Вторая – вы хотите, чтобы ей стало легче. Если вы считаете, что желать правды важнее, чем ненавидеть правду, тогда вам нужно просто сказать ей, что вы ее прощаете, даже если это не так. Ей хотя бы станет легче. И, может быть, после этого вам тоже станет легче.
Мадам Кроммелинк мрачно рассматривала свои руки.
– Софистика. – Произнесла она.
Я не был уверен, что знаю значение этого слова, поэтому молчал.
В глубине дома дворецкий выключил пылесос.
– «Секстет» Роберта сегодня невозможно купить. Ты можешь услышать его музыку только в доме священника в этот июльский полдень. Это твой единственный шанс. Умеешь пользоваться граммофоном?
– Конечно.
– Давай послушаем вторую сторону пластинки, Джейсон.
– Отлично. – Я перевернул пластинку. Эти старые виниловые штуки толстые, как фарфоровые тарелки.
На записи проснулся кларнет и стал танцевать вокруг скрипки.
Мадам Кроммелинк зажгла сигарету и закрыла глаза.
Я откинулся назад на диване. Я никогда не слушал музыку лежа. Это очень похоже на чтение, если закрыть глаза.
Музыка – это лес из звуков, сквозь который ты идешь.
