Лахезис - Дубов Юлий Анатольевич

Основная надежда была на то, что Евгений Иванович, человек тертый и умудренный жизнью, прекрасно понимает, что жизнь с перспективным и успешным человеком, у которого уже многое в жизни сложилось как надо, существенно привлекательнее положения соломенной вдовушки или разведенки. Поверит он Фролычу или не поверит— это второй вопрос, я, например, считал, что ему выгоднее поверить, чем наоборот. Проще поверить, чем посадить себе на шею реальность в лице непристроенной дочери. Если бы он все еще в своей бронетанковой академии был царь и бог, от женихов отбоя бы не было, претенденты на танках дуэли из-за Людки устраивали бы, но сейчас пенсия на пороге, а это серьезно. Как уж он там будет Людку уговаривать — его дело.

Прошел день. Потом еще один. А потом я пришел вечером с работы, а на лестнице, на ступеньках, Людка сидит.

— Гостей принимаешь? — спрашивает. — Не помешаю?

Я не только что ее, я вообще никого в тот вечер не ждал. Да и не приходил ко мне никто практически, если не считать Фролыча. Так что дома творилось сами понимаете что. Еда была, впрочем: сосиски, сыр, пельмени. Вина какого-то, как выяснилось позже, три бутылки.

Мы зашли в квартиру. Людка заглянула в комнату, потом на кухню и говорит:

— Ты, Квазимодо, здесь живешь, как леший какой-то. Разве так можно? Это не квартира, а склад забытых вещей на помойке. Дай-ка мне тренировочные штаны и майку какую-нибудь или рубашку. Еще мне пылесос нужен и тряпок всяких побольше. Я пока комнатой займусь, а ты вали на кухню и мой посуду.

Она это так весело сказала, да еще и подмигнула мне, что совершенно непохоже было, будто она в данное время переживает серьезную семейную драму. Как будто бы все назад отмоталось на годы, и мы снова в беседке в кинга играем, и мне так должно в любви повезти, что я все взятки заполучил. Я словно с ума сошел в эту минуту, про все забыл, про Фролыча, про их отношения, по квартире забегал как ненормальный, все в коридоре валявшееся в кучу собрал и затолкал в шкаф, потом свои разбросанные в спальне вещи в стиральную машину снес, и еще помню, что в этот момент меня резануло: «Спальня, почему спальня?» — но я про это даже думать побоялся, в ванную ушел, умылся холодной водой, смотрю на себя в зеркало и не понимаю, что я там вижу — рожа какая-то изуродованная, вроде моя, а глаза горят, и улыбка дурацкая, растерянная, до ушей. Там, в ванной, Людка свое платье оставила на крючке, когда переодевалась, я это платье схватил, прижал к лицу своему уродскому, дышу им и надышаться не могу, ее запах, не духов каких-то дурацких, а ее собственный, вот так она пахнет, вот такая она на самом деле, под этим платьем.

У меня просто горло в этот момент перехватило. Побежал в комнату, вроде как помочь ей с уборкой, а на самом деле убедиться, что это не сон, да еще раз ее вдохнуть, а она меня погнала.

— Я тебе что сказала: займись посудой и перестань по квартире носиться. Ты думаешь, я здесь что делаю? Я себе ужин зарабатываю, но в свинарнике твоем есть не буду. Иди, Квазимодо, не серди меня.

Как время пролетело, что я делал на кухне этой — вовсе не помню, но вот уже пельмени я разложил по тарелкам, посередине стола блюдечко с сыром, а она бокал взяла, посмотрела на свет и нос морщит:

— Ну что ж ты, поганец, ставишь на стол? Дай сюда полотенце.

Я тут вспомнил, что вино-то я и не достал, рванулся к холодильнику, пластмассовую пробку ножом сковырнул, разлил по бокалам, сел напротив и смотрю на нее. Она тоже сперва на меня смотрела, потом покраснела страшно, отвела взгляд и вдруг как захохочет. Гляжу, а она пальцем показывает на этикетку и просто заходится от смеха. Я бутылку к себе повернул, а на этикетке написано «Свадебное», а внизу тройка скачет, запряженная тремя красными конями.

Я на Людку уставился, а она перестала хохотать, глаза вытерла и говорит:

— Ну, одно из двух — либо ты меня специально поджидал, либо это все знак судьбы, и ничего тут уже не поделаешь. Давай чокнемся, Квазимодо, а тостов никаких говорить не будем. Я этого не умею, да и ты, как я помню, в этом деле не очень хорош.

Мы ели пельмени и сыр, одну бутылку прикончили, открыли вторую, она один бокал за другим опрокидывала, будто это не вино было, а цветная водичка, и говорила непрерывно. Сказать, что это такое было, не могу, потому что вроде и речь у нее была связная, логичная, и даже живая такая, горячая, будто бы о чем-то очень важном, а на самом деле ни о чем. Я вот сейчас пытаюсь хотя бы самому себе объяснить, что у нас тогда за столом происходило, так ведь ни одного ее слова припомнить не могу, а общее впечатление — словно она в бреду каком-то говорит, а что говорит, и сама не понимает, но остановиться не может, потому что ей страшно замолчать, и от этого вот страха она все говорит и говорит.

От этого с меня все мое настроение одним мигом слетело, вся праздничная радость ушла, я сижу, слушаю ее, бокал по столу двигаю, курю одну за одной и делается мне все тревожнее и тревожнее. Она заметила, что я помрачнел, монолог свой бесконечный оборвала на полуслове, губу прикусила, смотрит на меня, а в глазах слезы.

— Людка, ты чего? — говорю.

— Все, — отвечает, — я сыта. И напилась совершенно. Я займу ванную на какое-то время. А ты можешь убрать со стола. И окно тут открой, а то дышать совсем нечем.

Я все сделал, как она сказала, перебрался в комнату, на диван только сел — и тут телефонный звонок. «Алло, — говорю, — слушаю вас», а там молчат. Я трубку только положил, через секунду снова звонок, и опять молчат. И так раз пять подряд. Я телефон из розетки выдернул, а тут Людка входит, в своем сером платье, которым я дышал, волосы мокрые, а лицо бледное-бледное. «Кто звонил?» — спрашивает. «Не знаю, — отвечаю я ей, — молчат на том конце, я телефон отключил». — «И правильно сделал», — говорит и садится со мной рядом. Я на часы посмотрел, а там уже первый час.

Она недолго посидела молча, а потом и говорит, да с такой злостью:

— Вот ведь сволочь какая, ну ты подумай. Чистая собака на сене. Сам не гам и другим не дам.

— Ты про что? — спрашиваю.

— Про дружка твоего Гришу. Или Фролыча, как ты его называешь. Это ведь он звонил.

— С чего ты взяла?

— А он опять приходил, только я его не пустила. Через дверь поговорили. Ну я ему и сказала…

— Что?

Она повернулась и посмотрела на меня странно, будто бы в первый раз увидела.

— Костик, а ты ведь меня очень сильно любил, правда?

Я хотел сказать, что «да», но не получилось, и я просто закивал головой.

— А теперь разлюбил?

Я головой замотал так, что она чуть не оторвалась, полез за сигаретой, но Людка пачку у меня отняла и зашвырнула через всю комнату к окну.

— Ну тогда я тебе сказку расскажу. Хочешь сказку, Квазимодо? Тогда слушай. Жила-была одна девочка, и мечтала она о настоящем принце, с золотыми волосами, синими глазами, и чтобы этот принц был самым умным, самым храбрым и самым сильным…

Она говорит, а голос рвется, и я вижу, что вот-вот разрыдается. Я ее за руку взял, она замолчала, а потом говорит:

— Это глупая сказка, Квазимодо, я ее лучше не буду рассказывать. Я тебе другую сказку расскажу. Тоже — жила-была девочка. И у нее был очень хороший друг, настоящий, который был для нее на все готов. А девочка была очень глупой, она этого не понимала и не обращала на своего друга никакого внимания. Потом, когда девочка выросла, ей однажды стало очень плохо, так плохо, что хоть с моста, хоть в петлю. Она посмотрела по сторонам и поняла, что осталась совсем одна на белом свете и что кроме этого ее старого друга у нее никого нет. Ей ужасно стыдно стало, что она с этим своим другом очень жестоко обходилась и смеялась над ним, а он ее все равно любил всю жизнь и все, что угодно, готов был для нее сделать… Квазимодо, скажи: «Я тебя люблю».

— Я тебя люблю, — с трудом выговорил я. — Я тебя, Людка, очень люблю. Я больше всего на свете хочу, чтобы ты была счастлива. У меня ведь тоже никого на свете нет. Только ты. И Фролыч.