Дом Кёко - Мисима Юкио

Сосна на острове посреди сверкающего пруда вдруг поблекла. На солнце надвинулась туча.

Откуда-то с моря сад накрыл близкий резкий гудок, буквально разорвав спокойный пейзаж. Сигнал смолк, и всем — островом в тишине, пристанью на пруду, огромными каменными фонарями — завладела ещё большая пустота.

Нацуо понял, что в приморском парке не так уж спокойно, он вплоть до самого дальнего уголка заполнен тревогой и ожиданием. Беспорядочно сменяли друг друга солнечные лучи и тени, надвигались тучи, и вместе с ними усиливался ветер, гроздья глицинии, словно искусственные цветы, издавали грубый шелест.

Нацуо не погрузился в пейзаж, он чувствовал, что пейзаж навеки отверг его. Из такого мироощущения картины не рождаются. Ему чудилось, что вместо всепоглощающей радости тело сковало оцепенением, сила и чувства застыли. Наконец он догадался, что это и есть ожидание.

Во времени, которое определяется существованием других, нет ни цвета, ни структуры. Мир всплывает фантастически причудливой медузой. Это напомнило Нацуо неописуемые, беспорядочные краски ранней весны в Хаконэ. Праздничные иллюзии, которые навевал прекрасный внешний мир, исчезли. Ясный внешний мир, в котором ему не вредили, в котором туда, куда его звали, он тут же являлся чистым и незапятнанным, был потерян. На смену пришёл мир, который сейчас казался ему застрявшим в зубах чужеродным телом.

Накахаси Фусаэ не появлялась. Прошло уже больше получаса после назначенного ею времени. Среди новых людей в саду никто не подходил под описание. Ветер залил всё пространство вокруг тёплым, влажным запахом морской воды.

Среди темнеющих облаков горело маленькое солнце. «Оно враждебно» — у Нацуо никогда прежде не возникало такого ощущения. Отказавшись от мира, он не обрёл независимость. Свежее чувство отстранённости острой радостью, как смягчающий боль бальзам, проникло в душу. «Моё лицо, наверное, просто безобразно, — неожиданно подумал он. — Мягкое противное уродство, которым отмечено лоснящееся лицо пастора и служителя храма. Я просто жалкий, начинающий стареть мужчина».

Нацуо поднялся и вернулся к воротам. Сильный ветер толкал в спину, поднимал в воздух бумажный мусор. Небо потемнело, собирался дождь.

До места, где он оставил машину, Нацуо, несмотря на гудящие от усталости ноги, уже бежал.

До десяти утра нужно было взвеситься, поэтому выход Сюнкити из дома случайно совпал со временем, когда мать отправлялась на работу в универмаг. Сюнкити это не понравилось. Мать, понимая, что немного опаздывает на службу, задержалась дома. Она проводила сына взглядом, способным высечь искры.

С утра Сюнкити сбегал в знакомую баню, и там ему позволили взвеситься. В нём было почти сто двадцать три фунта, он попадал в категорию полулёгкого веса — ниже ста двадцати шести фунтов. Он и раньше чувствовал, что ему не нужно сгонять вес, а сейчас совсем успокоился.

Стояло хорошее ясное утро. Сюнкити принял ванну, которую приготовил покровительствующий ему дед, и, громко стуча деревянными гэта, вернулся домой. Тучная мать молилась перед божницей.

Она по-прежнему ненавидела бокс и просила у богов не победы для сына, а спокойствия и благополучия — это Сюнкити понял сразу.

На шее ниже поднятых волос закручивались выбившиеся из причёски рыжеватые завитки. Они выглядели до странности грязно, мощно, по-звериному, и одно это вызывало у Сюнкити неприязнь к молившейся матери.

Мать была законченной оптимисткой, поэтому, как и положено оптимистам, преувеличивала свою искренность. Как ни пытался Сюнкити объяснить ей, она верила в своё непонимание порядка вещей. Однако — и это было одним из её достоинств, — как интеллигентная женщина, она не страдала из-за того, что сын её не понимает.

Когда Сюнкити уже уходил из дома, она смотрела, как исчезают, перелетая за его плечо, мимолётные искры, высекаемые материнскими глазами в спине сына, и беспомощно думала: «Иди не оглядываясь. Оставь всё здесь, позади, и ступай прямо». Как истинная мать, она хотела бы променять на что-либо свою радость, отправиться бесконечно далеко навстречу ясному утреннему свету. И всё-таки дело не в том, что сыну в семье, состоящей из них двоих, было невыносимо сложно.

На улице в лицо Сюнкити ударили лучи солнца, придали ему свежие силы. В торговом квартале открывались магазины, водители приводили в порядок машины, почтальоны доставляли почту, блестела рыба, дышала свежестью зелень, только что привезённые с рыбного и овощного рынков. Его окликали знакомые: «Доброе утро!»

Сюнкити ожидало необычное, безгранично далёкое от обыденной жизни событие. Он чувствовал, что возвышается над толпой служащих, спешащих вместе с ним к станции. «Наверное, в таком прекрасном настроении выходит из дома киллер, замышляющий политическое убийство».

Трёхнедельное воздержание принесло ему в последние дни спокойствие. Вторая неделя стала самой тяжёлой, причины раздражительности и тревоги крылись, скорее всего, в этом. Вечером накануне принятия аскезы Мацуката, его партнёр в спарринге, легонько хлопнул Сюнкити полотенцем по плечу и сказал:

— Бей прямой левой. А с завтрашнего дня на три недели никаких девушек.

Сюнкити так и сделал.

Несколько удивляло, что его никто не узнал, пока он ждал на станции поезд. Спортивные газеты уже размещали на своих страницах его лицо крупным планом. Состоялась пресс-конференция с подписанием договора. Потом его торжественно представили на ринге зрителям, в знакомство входил анонс соревнований.

«С физической силой всё нормально?»

За последние несколько недель Сюнкити провёл в общей сложности сорок раундов в спарринге. Чтобы убедить спортсмена-любителя, привыкшего к боям из трёх раундов, что он выдержит шесть, в них включили и спарринг в шесть раундов, где его партнёром выступал Мацуката. Такой провели только один раз, поэтому Сюнкити немного беспокоился, хватит ли у него сил.

«Это волнует любого, кто переходит в профессиональный спорт. Тревога есть у всех, но когда-то забывается. Я ведь умею не думать о ненужных вещах».

Поезд был набит битком. Служащий среднего возраста, с трудом доставая из багажной сетки свой портфель, чуть не попал уголком в глаз Сюнкити. Тот, защищая глаз, локтем оттолкнул недотёпу. Служащий пошатнулся, и его вынесла из вагона людская волна. Сюнкити рассердил старый портфель, который в преддверии матча не проявил к его бесценному телу должного уважения. Портфель день за днём ложился в багажную сетку, и кожа на его уголках потёрлась. Он неестественно раздулся от каких-то важных документов и, брошенный как попало, выглядел вынесенным на берег обломком, от которого общество уже утомилось.

«Я совсем один», — неожиданно подумал Сюнкити. Взвешивание прошло благополучно, настало время разглядывать из окна пыльные листья аралии. Он чувствовал себя бесстрашным.

Вечером Сюнкити вошёл в зал, где ему предстоял поединок, и первым делом увидел лицо ждущего у дверей Каваматы. Недовольное лицо, значит тренер в хорошем настроении. Это и определило состояние Сюнкити. Добрая примета. Кавамата без слов легонько хлопнул Сюнкити по спине и дошёл с ним до комнаты ожидания.

«Партия» Кёко появилась в половине седьмого. Они встретились в шесть часов и сразу направились сюда. И мужчины, и Хироко, и Тамико видели матчи, где Сюнкити участвовал как любитель, но Кёко сегодня впервые собралась смотреть бокс. Кёко беспокоилась, не упадёт ли в обморок при виде крови, но Сэйитиро сказал, что, посмотрев с начала состязаний четыре встречи, она постепенно привыкнет. Сэйитиро всё время был рядом с Кёко, давая пояснения.

Прошло немало времени с тех пор, как Кёко и Сэйитиро перестали видеться. Однако стоило им встретиться и разговориться, как прежняя дружба вернулась, словно они расстались всего пару дней назад.

— Во время твоей свадьбы я всё смотрела на ту рощу. Ты не почувствовал? — спросила Кёко, как только его увидела.

— Почувствовал! — ответил Сэйитиро. И взаимопонимание возникло.