Маргарет Этвуд - Постижение
Для того-то и изобрели гробы и прячут в них мертвых, стараются сохранять, грим накладывают — не хотят, чтобы они развеялись по миру и стали еще чем-то. Камень, на котором выбиты имя и дата, давит на них сверху. Ей бы очень не понравился тот ящик, ее бы воля, она бы из него постаралась выбраться. Я должна была выкрасть ее из палаты, привезти сюда и отпустить одну в лес, она бы так и так умерла, но быстрее и сознательнее, не то что у них в стеклянной коробке.
Гриб вырос из земли — чистая радость, чистая смерть, ослепительно белый, как снег.
Сзади зашуршали сухие листья; он выследил меня и явился сюда.
— Что делаешь? — спросил он.
Я не обернулась и ничего не сказала, но он и не ждал ответа, он подошел, сел рядом и спросил:
— Это что у тебя?
Мне понадобилось сделать над собой усилие, чтобы произнести ответ, английские слова ощущались на языке как привозные, как иностранные; будто бы велись одновременно, перебивая друг друга, два отдельных разговора.
— Гриб, — выговорила я. Этого было мало, ему нужно конкретное название, имя. Рот мой напрягся, как у заики, и выскочила латынь: — Amanita.
— Шик, — похвалил он, гриб его не заинтересовал. Я мысленно приказала ему встать и уйти, но он не ушел; посидев немного так, он положил ладонь мне на колено.
— Ну? — спросил он.
Я посмотрела ему в лицо. Он улыбался, как добрый дядюшка; в голове у него зрел план и морщил кожу на лбу. Я скинула его руку, но он положил ее снова.
— Так как? — спросил он. — Ты ведь хотела, чтобы я за тобой пошел.
Он давил на мое колено и отнимал мою силу, она уйдет, и я опять распадусь, ложь вернет свои права.
— Пожалуйста, не надо, — попросила я.
— Но-но, без этого, — сказал он. — Ты девчонка смачная, дело знаешь и не замужем.
Он обхватил меня рукой, узурпатор, и притянул к себе; шея у него была в складках и веснушках, уже наметился второй подбородок, пахло его волосами. Усы щекотали мне щеку.
Я вырвалась и встала.
— Зачем ты это? — спросила я. — Суешься в чужие дела.
И потерла локоть, которым прикасалась к нему.
Он понял меня не так и улыбнулся еще настырнее.
— Да ты не жмись, — сказал он. — Я Джо не скажу. Мы поладим, вот увидишь. Для здоровья полезно. Взбодришься. — И захихикал.
Он говорил об этом так, будто речь шла об утренней гимнастике или показательном плавании в хлорированной воде бассейна где-нибудь в Калифорнии.
— Я не взбодрюсь, — сказала я. — Я забеременею.
Он недоверчиво вздернул брови.
— Что-то ты заливаешь. Слава Богу, двадцатый век.
— Нет, — ответила я. — Здесь не двадцатый.
Он тоже встал и шагнул ко мне. Я попятилась. Лицо у него пошло красными пятнами, как шея индюка, но голос звучал еще рассудительно.
— Слушай, — сказал он, — я, конечно, понимаю, ты живешь в Стране Грез, но не станешь же ты меня уверять, что не знаешь, где сейчас находится Джо? Он не такой благородный, он сейчас забрался в кусты с этой ходячей задницей и в настоящую минуту как раз приступил к делу.
И взглянул на часы, словно сверялся по графику. Видно было, что он остался очень собой доволен, глаза его отсвечивали, как две пробирки.
— Да? — сказала я и немного подумала. — Может быть, они друг друга любят. — Это было бы логично, и он и она способны на любовь. — А ты что, меня любишь? — спросила я на всякий случай: вдруг я его не так поняла. — Ты поэтому?
Он решил, что я то ли дура, то ли издеваюсь над ним, и только крякнул. Потом помолчал и сказал, долбя свое:
— Ты же не захочешь это ему так спустить? Око за око, как говорится.
И скрестил руки, изложив свою позицию. Он взывал к возмездию. У него выходило так, будто это мой долг, моя святая обязанность, справедливость от меня этого требовала.
Часы у него на руке сверкнули стеклянно и серебряно; наверно, он заводится от часов, включается, выключается. Нужна только подходящая фраза, правильно выбранные слова.
— Мне очень жаль, — сказала я. — Но ты меня не волнуешь.
— Ты… ты, — зашипел он, подыскивая слова, — тварь!
Сила вернулась в мои глаза, я снова видела его насквозь, он был самозванец, суррогат человека, весь оклеенный слоями политических лозунгов, вырезок из журналов, афиш, глаголов и существительных — обрывки, полосы, кусочки. Когда-то, в молодости, одетый в черное, он стучался к людям, но и это был маскарад, униформа; а теперь, лысеющий, не знал, на каком языке говорить, свой позабыл, приходится подражать чужому. Американское старье проступало на нем как лишай или плесень, больной, корявый, ему уже ничем не поможешь: понадобилась бы целая вечность, чтобы его вылечить, откопать, отскоблить, добраться до того, что было в нем правдой.
— Ну и подавись, — сказал он мне. — Я не собираюсь клянчить у тебя это дешевое удовольствие.
Я обошла его стороной и двинулась обратно к дому. Мне сейчас особенно нужно было найти то, что она где-то оставила мне в наследство; отцовского заступничества не хватало, оно давало только знания, но существовали еще и другие боги, его боги были все головные, рога, растущие из мозга. Мало увидеть, надо и действовать.
Я думала, он останется на месте, хотя бы пока я не скроюсь из виду, но он пошел следом за мной.
— Извини, что я так погорячился, — сказал он мне сзади, голос опять был другой, теперь почтительный. — Пусть это все останется между нами, ладно? Не говори Анне, а? — Если бы он добился своего, то сам бы рассказал Анне при первом же удобном случае. — Я тебя за это уважаю, правда-правда.
— Да ладно, чего там, — ответила я; я знала, что это вранье.
Они сидели у стола на привычных местах, а я подавала ужин. Обеда сегодня не было, но они об этом не заикнулись.
— В котором часу будет Эванс? — спросила я.
— В десять, пол-одиннадцатого, — сказал Дэвид. — Хорошо время провели? — спросил он у Анны.
Джо наколол на вилку молодую картофелину и запихнул в рот.
— Божественно, — ответила Анна. — Я позагорала и дочитала книжку, а потом у нас был длинный интересный разговор с Джо, а потом я ходила гулять. — Джо жевал с закрытым ртом, молча двигал подбородком, немое опровержение. — А вы?
— Отлично! — провозгласил Дэвид с неестественной жизнерадостностью. Он положил локоть на стол и словно случайно задел мою руку — нарочно, чтобы она видела. Я отодвинулась, он обманывал ее, животные вот не лгут.
Анна печально улыбнулась. Я посмотрела: он не смеялся, он уставился на нее, глаза в глаза, лицо у него обрюзгло, складки углубились. Им все друг о друге известно, подумала я, вот почему они так грустны, но Анна не просто грустна, она в отчаянии, собственное тело — ее единственное оружие, и она ведет смертный бой за свою жизнь, ее жизнь — это Дэвид, она ведет непрерывный бой, потому что, стоит ей сдаться, равновесие сил нарушится, и он от нее уйдет. Уйдет куда-нибудь еще, чтобы продолжать войну.
