Сергей Алексеев - Игры с хищником
Танкисту дали двадцать пять лет – после Победы приобретенную на войне ярость гасили жестоко.
Буря чувств сменилась ощущением, что его опять обманули.
Ситуация разрешилась сама собой: Сыча послали на обкатку в провинцию и он возглавил облисполком у себя на родине.
– Назад вернем, когда женишься, – предупредил его Баланов – то ли в шутку, то ли всерьез.
7
Наука издателя никуда не годилась. Сергей Борисович написал два первых абзаца и оба спалил на малахитовом пьедестале.
Он никак не мог обратиться к народу, который вспоминал его с благодарностью и, если судить по некоторым, особенно левым газетам, без всякого Госсовета готов был объявить национальным лидером и поставить выше Президента. Но Владимир Сергеевич не пожелал делиться властью – властью, которой даже не имел, ибо она выражалась не в привычных полномочиях, а в личном авторитете и доверии, которые и позволили утверждать некое духовное предводительство. Пусть бы себе Президент занимался государственными вопросами, экономикой, международными отношениями, политикой и обороной, где и следует прилагать силу власти, а Госсовет выстраивал бы общество, не указами и угрозами, а одним лишь авторитетным словом прививал любовь к законам и собственной стране.
А преемник испугался его так и не состоявшегося влияния, испугался возможности двоевластия и свернул на знакомую, не раз уже пройденную дорогу.
Завтра, когда доложат о самоубийстве, он вначале испытает недоумение и даже раздражение и только потом осознает, что произошло. Но когда обнародуют пояснительную записку к смерти, будет самый настоящий шок, тот самый, благотворный, терапевтический. Так он думал, вдохновляя себя на самоубийство, но прошлое все еще манило и оттягивало роковой срок.
Оказавшись на родине, первым делом Сыч дал личное поручение своему помощнику установить местонахождение Риты Жулиной. Он не имел представления, где она, замужем ли и жива ли вообще: технологию на фабрике поменяли, но девчонки все равно болели. А спрашивать у матери, которая часто писала ему письма, он не хотел еще по той юношеской привычке скрывать от нее свои чувства. Он думал, что розыск займет много времени, однако адрес Риты был у него уже через десять минут, причем прежний, ельнинский. И замуж она не выходила, по крайней мере фамилия осталась прежняя...
Он поехал к матери в Ельню в тот же день, однако тешил иную мысль – увидеть Риту. У Сыча не было каких-то определенных, готовых планов; он полагался на волю чувств – как получится, так и получится. Расспрашивая мать о знакомых, он упомянул и свою несостоявшуюся невесту – так, вскользь, мимолетно, как о всех остальных, однако вдруг услышал настороженное удивление.
– Неужели ты до сих пор ее не забыл?
– Не забыл, – неожиданно для себя признался он.
– Зачем же тогда в Москве женился?
Она ничего еще не знала о разводе, и расстраивать ее сейчас не хотелось, поскольку мать долго не признавала Ольгу и смирилась совсем недавно – по крайней мере стала передавать ей поклоны в письмах.
– Наверное, влюбчивый, – пошутил он.
– Весь в деда родного! – рассердилась мать. – Тот был кот блудливый, все девок на мельницу таскал, и ты за ним... До чего женщину довел? А ведь красивая была, статная. Так и замуж не вышла, ходит в черном платочке... Ну и пусть старше! Жена твоя что, моложе?.. Жизнь девке испортил.
– А помнишь, ты старуху приводила, зельем поили?
– Ну и что?..
– Подействовало, отвратили...
– Смеешься все? А у самого, поди, на душе...
– Вот пойду сейчас к Рите. И все исправлю...
– Как это – «исправлю»?
– Замуж возьму.
Мать осела, прикрыла рукой рот.
– Мама, это шутка! – засмеялся. – Ну прости...
– От тебя всего можно ожидать, – серьезно проговорила она. – Ты же скрытный... Недавно только узнала – ходил к милиции с наганом и разбивал фонари. Ребята выросли, так теперь рассказывают, как ты характер воспитывал...
Вечером он подошел к дому Риты пешком, прогулялся взад-вперед: в окнах горел свет, мелькала одинокая тень. Отметая волнение, поднялся на крыльцо, открыл темные сени и наугад, по старой памяти, сразу же нащупал ручку двери.
Вошел без стука и снял шляпу.
В доме было не прибрано, пахло горьковатой затхлостью и сыростью, давно не беленные стены синели жирными пятнами, и везде были включены лампочки, словно для того, чтобы высветить всю убогость жилища.
На кухне спиной к нему стояла мать Риты и шинковала на доске капусту.
– Здравствуйте! – громко сказал он. – Вы меня узнаете?
Она обернулась, и Сыч непроизвольно отступил – это была Рита, хотя от прежней фабричной девушки остались одни глаза.
– Сыч! – воскликнула она хрипловатым, незнакомым голосом. – А что это ты меня на вы зовешь? Не узнал?
И засмеялась.
– Узнал, – соврал он, оглядывая ее фигуру: грудь опустилась к животу, исчезла талия, а отекшие босые ноги отливали синевой.
– Ну коль пришел – проходи! Рассказывай! Говорят, ты теперь начальник большой!
Говорила громко, прокуренным голосом и с насмешкой, а черные глаза оставались неподвижными и печальными.
– Я на минуту...
– Посмотреть на меня пришел? Смотри, миленький. Какая я?
– Сними свое колдовство, – попросил Сыч.
Как-то скромно и знакомо потупившись, она подошла вплотную, опахнув запахом застоялого табачного дыма. И вдруг резко открыла свои черные, пронзительные глаза, отчего он чуть отшатнулся.
– Помнишь меня? – Рита потрогала седой чуб.
– Помню...
– Ну ладно, – сказала не сразу. – Отпущу тебя. Что уж держать, я теперь старая...
И ушла за перегородку, оставив его у двери. Долго там что-то двигала, шуршала газетами и наконец вернулась с никелированным «вальтером» в руках.
– На, забирай.
Он ожидал чего-нибудь другого, поэтому обескураженно таращился на пистолет – словно юность свою увидел, ночной мельничный омут, берег с колкой осенней травой...
– Я же отняла у тебя самое дорогое, – призналась Рита. – И на эту вещицу присушку сделала. Теперь возвращаю, коль попросил...
Сыч взял пистолет, сунул в карман плаща. И ощутил желание немедленно бежать отсюда.
– Иди! – угадала она. – Отпускаю!
– Прощай, – пробормотал он.
– Иди, иди! Все равно меня не забудешь!
Он вышел на улицу, перевел дух и оглянулся: света в окнах уже не было и сквозь стекло чуть просвечивали манящие очертания ее лица, скрашенные синим полумраком.
И дабы спугнуть этот призрак, он передернул затвор и выстрелил в небо. В тот же миг с тополей взметнулась воронья стая и крик заложил уши.
Патроны тогда еще были хорошие...
Даже будучи женатым на некогда недоступной Ольге, он все еще робел перед другими, особенно высокопоставленными, женщинами и долго не мог совладать со своим комплексом. Однако заметил, что иногда чувство неловкости перед ними начинает вызывать у него обратную, защитную реакцию: он непроизвольно дерзил, лавируя на грани шутливого, остроумного хамства. Первый раз он ощутил такие свои способности, когда возил по ювелирным магазинам дочку большого партийного начальника. И с удивлением обнаружил, что такое его поведение нравится: видимо, от чистой, отшлифованной жизни ей хотелось чего-нибудь грубого и грязненького. Но самое главное, это понравилось и ему, ибо в это время можно было быть откровенным и не придумывать всяческие обтекаемые слова и хитрости. Они так увлеклись этой игрой в цинизм, что уже с удовольствием говорили друг другу гадости: он мог хлопнуть ее по ягодице, а она, будто случайно, толкнуть его коленкой между ног.
