Владимир Маканин - Андеграунд, или Герой нашего времени
У винного магазина утром я стал о старике спрашивать.
— Старикашка? Тютька?.. А его все так зовут. Кликуха такая: Тютька! Но сегодня его не будет.
— А где он?
— Зачем он тебе?
— Да так. Небольшое дело.
Тот, кого я спрашивал, хмыкнул:
— Не. Его не будет.
— А когда?
— Не знаю. Тару он уехал сдавать. Понимаешь — тару? Будет только завтра. Но зато с деньгами будет!.. — И мужик почему-то засмеялся.
Весь день я ходил, высматривал старика — устал.
А к концу дня, едва вернулся, обойдя заново близкий гастроном и наш винный, вызвали в милицию.
Следователь был толст, сыт, в его лице читался не слишком выраженный интерес, что, конечно, могло быть и маскировкой. Но я был спокоен. Страха ничуть. (Бутылка у старика Тютьки. Так быстро они тоже до него не доберутся. Не проколись сам, а уж старик как-нибудь...)
— Вчера ночью вы вышли из общежития примерно в ноль часов. Куда вы пошли?
— Не помню. Это вчера?
— Да.
— Не помню...
— Вам все-таки надо вспомнить.
Я сидел перед ним и изображал процесс вспоминания. Мол, не так просто. Мол, думаю. Я удачно припомнил, как я забежал отдать половину своего долга Гизатуллиным. Могли и другие меня приметить, когда курил в коридоре.
— Вспомнили?
Ага, подумал я. Он видит по лицу. Значит лицо все-таки переигрывает. (Ну-ка, сбавь пары. Совсем сбавь. Притихни.) Я помолчал еще.
— Ну? — спросил он.
— Вот. Я вчера получил кой-какие деньги за работу — я сторож, приглядываю за квартирами. Вчера как раз четвертое число... Я отдавал долги. Отдал Гизатуллиным. А потом какое-то время ходил по этажам. А потом поехал к приятелю (я назвал Михаила). Заночевал у него. (Тише. Тише. Уж больно все складно. Не настаивай.)
— Когда вечером вы вышли из общежития, вы сразу поехали троллейбусом?..
— Троллейбуса не было. Я ждал. Долго не было. С кем-то из ребят мы выпили.
— С кем?
— Не помню, капитан. Не помню. Ты уж прости. — Я посмотрел на него сколько мог честно. Они, в милиции, меня в общем знали. Стареющий мужик, с седыми висками, к тому же писатель, хоть и неудачливый, — вряд ли к такому станут цепляться. Вряд ли он меня задержит. Если, конечно, старик Тютька, собиратель бутылок, ночью меня не разглядел, когда караулил бутылку у двух пьющих на полутемной скамейке. (И ведь этот капитан не видит сейчас сквозь рубашку мою пораненную в четырех местах руку. Не забери я у мертвого кавказца нож, они бы закатывали у всех нас рукава, ища порезы.)
Следователь записывал. А через приоткрытую дверь в соседнюю маленькую комнату (каморка) я видел еще двух следователей, согнуто сидящих за своими столами. Один с оспенным лицом, с въедливыми глазами — вроде бы перебирал бумаги. Но глаза его нет-нет меня прощупывали (оттуда — через дверной проем). Он мне не понравился. Да ведь и вызвали не для того, чтобы я встретил нравящихся мне людей.
— Пока свободны, — сказал мне толстый следователь.
Я поднялся; показалось, что пронесло.
— Минутку! — крикнул тот, оспенный следователь (из другой комнаты), когда я уже был у дверей. У меня екнуло.
Он велел мне зайти в его каморку. Перед ним, на столе лежали огромные фотографии — увеличенные снимки отпечатков пальцев. Я почувствовал пустоту в желудке. Сейчас для сличения он снимет мои (такие же огромные, они будут лежать на виду).
— Ну что, Петрович, — сказал он этак насмешливо. Отвел взгляд к фотографиям отпечатков, затем снова поднял на меня. Наши глаза встретились.
Мне даже подумалось: он знает. (Испуг?)
— Ну, так что? — и опять его особый смешок, словно он строил из себя дотошного сыщика или, скажем, Порфирия из знаменитого романа (а ведь и Раскольников литератор, смотри как! — мелькнуло в голове). Но теперь не пройдет. Не тот, извините, век. Хера вам.
Я и тут все время чувствовал, что переигрываю. Господи, заткни психологию, заткни этот фонтан, он меня выдаст... — взмолился. Притих. А тут и воля уже взяла свое. В ушах не шумело.
Но теперь, придавив панику, я одеревенел, отупел. Тупо смотрел на следователя, оспинки на его лице. Давай!
И вот он выдвинул ящик стола. Он так медленно, мучительно медленно выдвигал ящик, — емкий — а я (в напряжении) ждал стука, хорошо всем известного стука катящейся по ящику пустой водочной бутылки. Я сглотнул ком. Однако звука не было. В ящике были всего лишь фотографии.
— Знакомо это лицо? — показывает мне крупно лицо убитого кавказца. Лицо как лицо. А я отвечаю уже чистую правду:
— Вроде бы — да.
— Вы поживший человек. Вы давно в общежитии. Глаз у вас пристреленный, наметанный — ну? — знаком он или нет?
Я как бы осердился:
— Сказать тебе честно (я перешел на ты) — он мне вроде бы знаком. Но еще более честно — я их всех на хер путаю!..
— Говорят, вы писатель. Потому и ругаетесь? (Ирония.)
— Нервничаю. Слышал, что убили его.
— Откуда вы слышали?
Екнуло еще раз. Так и проколешься! (Так неожиданно. И так нелепо.)
— В общаге все все знают, — говорю.
Следователь вздыхает. Вот как он вздыхает, ух-уху-ух-уу... мол, всюду болтуны, попробуй тут искать и поймать. И отпускает меня:
— Ладно. Идите.
Я шел и радостно подрагивал, слегка опьянен. Но, может быть, и озноб. (Не воспалилась бы рука. Надо бы поглотать таблеток. Лишь бы не скрутило, лишь бы без врачей.) Отпечатки пальцев, этот оспенный что? — забыл их с меня снять?.. Нет. Не забыл. Просто я не из тех, кто под явным подозрением. Да, без определенных занятий. Да, нищ. Да, не прописан. Но — не под подозрением.
А-ааа... Я вдруг сообразил — дошло. Меня вызвали лишь к вечеру. Небось, последним. Они, небось, человек десять вызвали до меня.
— Восьмерых уж вызывали, — подтвердила вахтерша. — Завтра снова, я думаю, дергать людей станут. Всех спрашивают. Как рыбку ловят!
Хорошо, что сразу и с утра вернулся: справился, — подумал я. Мог себе навредить.
— Вас Сестряева просила зайти, — крикнула вахтерша вслед.
— Кто?
— Сестряева. Калека со второго этажа... Сказала, увидишь Петровича — скажи ему, пусть зайдет. Хорошо, я вспомнила!..
Сестряева? (Я этого не понимал. Но, конечно, насторожился. Теперь уже каждый чих настораживал...) Мне захотелось водки, алчно, прямо сейчас, сию минуту — обжигающие полстакана; и ничего больше.
Возле квартиры Конобеевых (которую я стерег и в которой жил) шастал туда-сюда Михаил. Сказал, что приехал меня проведать, я, мол, вчера был у него какой-то смурной и придавленный: плохо и мало пил чай. Не позавтракал.
Я уверил его, что ничего не случилось.
— Да, — согласился он. — Ты сегодня лучше.
Мы пошли купить водки. Я занервничал. С притаенным в душе раздражением думал, как бы от Михаила сейчас избавиться. Но оказалось, зря; оказалось, он как раз мне в помощь.
