Артур Беккер - Дядя Джимми, индейцы и я
Я засыпаю, провалившись на несколько секунд в чёрную дыру, и вдруг откуда ни возьмись появляется бесконечное множество клонов Заппы, которые хором поют: «Love of my life, don't ever go». В испуге я снова выныриваю из сна. Проклятие, думаю я, всё настоятельнее ощущая потребность в слесаре человеческих душ.
За обедом я вдруг узнаю ещё две новости — от Гени, которая встретила в костёле во время мессы тётю Аню: во-первых, Джимми хочет пожить в доме у Малеца. Геня говорит, что там ему могут выделить целую комнату и что он попросил тётю Аню позволить ему остаться у них. Что всё это может значить, мне непонятно. Я спросил у Гени о причинах. Она сказала, что этот сумасшедший написал в Канаде какие-то заметки, которые теперь хочет перелопатить и превратить в сценарий для Голливуда.
— Ну не дурак? — кривит Геня лицо. — Старый Коронржеч лишился в Америке последнего ума! И Аня теперь должна его обслуживать — готовить ему, кормить его?! Я больше ничего не понимаю в этом мире!
Вторая новость заставила меня выронить ложку, которая так и плюхнулась в мою тарелку: приезжает тётя Сильвия. Во вторник в пятнадцать часов я могу встретить её на вокзале. Она прислала сегодня утром эту новость поселковому старосте по факсу из Голландии, где она гостила у своей сестры Лидки.
— Эта римская греховодница не переступит порог моего дома! — заявляет Геня. — У меня больше нет дочери! Она стала итальянкой! Она всегда рвалась в балет и бросила собственного ребёнка! Я с ней столько горя натерпелась, сынок. Ничего, кроме неприятностей, я от неё не видела, она здесь, в деревне, с кем только не переспала, даже с церковнослужителем, эта чертовка. Молодого священника тогда перевели отсюда в соседний приход.
У меня кружится голова, меня тошнит. Я открываю окно, судорожно хватаю ртом свежий воздух и говорю ей:
— Юлия, Агнес, тётя Сильвия, голливудский фильм и молодой священник? Может, ты мне сейчас ещё расскажешь, что моим отцом был Святой Дух? Всё время здесь идет подковёрная возня, а потом при случае всё извлекается на свет божий. Я больше не могу!
Тётя Аня пригласила нас на кофе. Мы идём пешком к дому поселкового старосты Малеца Это примерно километра два. Геня опирается на мою руку, осторожно семенит и пыхтит. Мне ничего не нужно говорить, потому что она не умолкает. Она улыбается односельчанам, и я замечаю, что она очень гордится тем, что идёт под руку со мной, со своим старшим внуком. Солнце сегодня ярится и неистовствует так, что уже скоро мы останавливаемся передохнуть.
— Геня, я сейчас позвоню Малецу, пусть приедет за нами на своём «гольфе»!
— Да зачем, не надо! — отвечает она.
Моя бабушка останавливает телегу. Это старый Затопец, сапожник. Он подбирает нас. Он заводит речь о своём сыне Яреке, который сейчас владеет бензоколонкой в Бискупце и которого когда-то — после отъезда моего дяди в Канаду — чуть было не упекли в тюрьму.
Тогда Ярек проходил учебную практику в конторе государственной страховой компании, а после окончания своей учёбы должен был занять место Джимми. Следственная комиссия из Олыитына хотела сделать Ярека ответственным за все махинации со страховыми полисами, хотя его совесть была чиста, как утренняя роса.
Вот мы уже возле дома Малеца, и сапожник предупреждает меня:
— Мой Ярек ничего не забыл! Он говорит: «Пусть только этот сукин сын Коронржеч посмеет сунуть нос в Бискупец! С него снимут такую стружку, что он только на том свете сможет вернуться в свою Америку!» Можешь ему это передать, Теофил!
Я сую ему в руку пачку «Пэлл-Мэлл» и помогаю бабушке сойти с телеги на землю.
Мы открываем ворота и шагаем мимо астр и мальв в Анином саду, мимо фиолетового леса. Сердечник отделяет цветы от грядок с савойской и краснокочанной капустой; узенькие тропинки расходятся к сливовым деревьям — таким же, какие росли у Гени перед окном гостиной.
Во дворе мужчины поставили стол. Дядя Джимми храпит в тени под зонтиком, Малец читает газету, а тётя Аня отрезает кусок сырного пирога для своей дочурки.
— Что за жара! — говорит Малец. — У меня кровь начинает дымиться!
Мы с Геней садимся за стол. Тётя Аня отрезает всем по куску пирога и разливает по чашкам кофе.
— Вы, пьяницы! — ругается Геня на мужчин. — Что это там с Коронржечем? Ещё умрёт сейчас!
— У пана Коронржеча всё прекрасно. Кроме того, он теперь зовётся на американский манер: мистер Джимми Коронко, — объясняет Малец.
— Еще чего! Для меня он русский, и этого не изменишь! И как ты, Аня, только могла тогда выйти замуж за этого наглеца? — спрашивает Геня.
— Мама! Прошу тебя!
Джимми вздрагивает и протирает глаза.
— Езус Мария! — восклицает он. — Я мёрзну! Малец, мне срочно необходимо твоё лекарство! Не осталось ли у тебя бутылочки? Что-то у меня в желудке давит!
— Конечно, какой разговор! Сейчас я принесу кое-чего нам подкрепиться. У меня тоже в животе как-то чудно. Я сейчас!
Он отрывает свой зад от стула и отправляется в дом.
— Два типичных подлеца, клейма ставить некуда! — говорит Геня. — Малец завтра не сможет подняться с кровати. А ведь он у нас важный человек! У него самая крупная в деревне свиноферма — всё досталось ему от коммунистов! Нельзя же пить так, как раньше, ведь теперь на нём двойная ответственность! За государство и за свиней.
— Да ещё в такую жару! — поддакивает Аня.
Джимми говорит по-английски:
— Нигде не найдёшь покоя! Особенно в Польше!
— Чего ему надо? — спрашивает Аня.
— Ах, ничего, деточка! — говорит Джимми. — Я только спросил у Теофила, не звонил ли он в Виннипег. Там сейчас все бразды правления в руках Джанис. Надеюсь, она всем распорядится правильно. Наши деньги в банке работают на нас!
— Кто такая эта Джанис? — спрашивает Геня. — Твоя вторая жена, Теофил?
— Парень у нас бабник, — заявляет Джимми.
— Ещё какой! — добавляет Геня. — Вчера ночью он снюхался с этой Юлией, хотя Агнеш…
— Про это я впервые слышу! — перебиваю я.
— А про то, что во время вечеринки ты дважды удалялся с этой стервочкой — я знать не желаю, куда вы уходили, — говорит Джимми, — про это ты, может быть, тоже впервые слышишь? Старая песня! У него тоже магнето в штанах, как и у Чака!
Малец вернулся из дома с подносом. Я насчитал три рюмочки. Он налил нам.
— Ах! Милая Польша! — Джимми поднимает свою рюмку. — Какая страна! Лучше бы я остался здесь, с вами! За ваше здоровье!
— За чем же дело стало? — говорю я. — Бэбифейс не станет проливать из-за тебя слёзы!
— Что ты такое несёшь? — рассердился мой дядя. — Мы принесли индейцам цивилизацию! За это они должны быть нам вечно благодарны!
— Тебе есть о чём мечтать! — смеётся Аня.
— Джимми, ты теперь американец, — говорит Малец. — Ты должен поближе узнать свою прежнюю родину. Возьму-ка я себе во вторник отгул! Поедем с тобой к Волчьему трамплину и в монастырь в Свита Липка. Это непременно надо увидеть! У нас тут тоже есть что показать, в нашей стране!
— Малец, за кого ты меня держишь? — спрашивает Джимми. — Да этот чокнутый бункер Адольфа я знаю как свои пять пальцев! В молодости я был там раз двадцать! А Штауфенберг был полный идиот! Я бы ринулся на Адольфа как пилот-камикадзе, с одной ручной гранатой, тогда бы от собаки не осталось даже шнурков!
Бабушка Геня говорит:
— Во вторник же приезжает Сильвия — поездом, из Голландии. Вам придётся перенести вашу экскурсию на другой день.
— Точно! — Малец стукнул себя по лбу. — И как это я мог забыть?!
— Что?! — возмущён Джимми. — Эта старая разжалованная балерина? Что ей здесь надо?
— Окороти язык, Коронржеч! — одёргивает его Аня. — Она моя сестра!
— И предательница! — кричит Джимми. — Пани балерина из Рима!
— Тут он прав! — соглашается Геня.
— Ребята! — говорю я. — Вот теперь и впрямь хватит. Ведь вы говорите о моей матери!
— Скажи спасибо, что тебе об этом сказали люди добрые! Она просто паскуда! — заявляет Джимми.
— Коронржеч! А ты что, забыл, как Аня однажды застукала тебя с ней? — рассердилась Геня.
— Как же так, дядя, неужто у тебя правда с ней что-то было? — спрашиваю я.
— Ну, а ты как думал, Теофил! — Малец смеётся.
Он наливает нам по второму кругу.
— Я на этом заканчиваю! — говорю я. — Моя последняя рюмка! С ума с вами сойдёшь! Я ухожу.
— О-хо-хо! Святого Теофила обидели! — ухмыляется Джимми. — И куда же ты уходишь? К своей новой киске?
— До свидания, Джимми! — говорю я и выпиваю свою рюмку.
Они молчат. Лицо моего дяди бледнеет. Я встаю и ухожу.
— Теофил! Теофил! — кричит он мне вдогонку. — Вот чёрт! Я же совсем не то имел в виду! Теофил! Не уходи!
Я отправляюсь в сторону пляжа, ноги сами несут меня туда, я ускоряю шаг и почти бегу. Я тороплюсь, чтобы встретить там царя львов Вармии и Мазур, я хочу узнать, что с ним стало, кем он стал. Но даже озера я не узнаю. Всё тут опустело и одичало — как зимой, даже красных берёз больше нет. Я сажусь на пенёк и некоторое время разглядываю свои башмаки. Потом поднимаю глаза и вижу размытую фигуру, идущую по озеру.
