Джорджо Бассани - Сад Финци-Концини
Его заметно ухудшившееся здоровье меня очень беспокоило и расстраивало. Незаметно оно стало для меня другой моей тайной болью, которая мучила меня, может быть, сильнее и больше, чем не оставлявшие ни на минуту мысли о Миколь. Я смотрел на его исхудалое, вытянувшееся лицо, казавшееся несоразмерно маленьким на шее, которая с трудом, напрягаясь, пропускала воздух. Мне казалось, что дыхание его становится с каждым днем все тяжелее, и сердце мое сжималось от непонятных угрызений совести. Бывали минуты, когда я был готов отдать все что угодно, только бы увидеть его здоровым.
— Почему бы тебе не поехать куда-нибудь отдохнуть? — спросил я его как-то раз.
Он повернулся и пристально посмотрел на меня.
— Ты думаешь, что у меня слишком усталый вид?
— Ну, не совсем… Я бы сказал, что ты немного похудел. Ты плохо переносишь жару?
— В общем-то да — признался он.
Он поднял руки, помогая себе сделать глубокий вдох.
— В последнее время мне просто приходится втягивать в себя воздух: тяжело дышать. Уехать… Но куда?
— Я думаю, в горах тебе было бы хорошо. А что говорит твой дядя? Он тебя смотрел?
— Ну, конечно. Дядя Джулио уверен, что у меня ничего нет. Наверное, так и есть, тебе не кажется? Иначе он бы назначил мне какое-нибудь лечение… Дядя говорит, что я могу играть в теннис, сколько хочу. Чего же больше? Я думаю, это из-за жары мне так не по себе. Я и не ем почти ничего, просто глупость какая-то.
— Ну, если все из-за жары, то почему бы тебе действительно не поехать недели на две в горы?
— В горы в августе? Ради Бога. И потом… — тут он улыбнулся, — Juden sind везде unerwunscht[26]. Ты разве забыл?
— Это совсем не так. В Сан-Мартино ди Кастроцца, например, этого нет. В Сан-Мартино прекраснейшим образом можно поехать, и на Лидо в Венецию, и в Альберони… Я на прошлой неделе читал в «Коррьере делла сера»…
— Какая тоска! Провести феррагосто[27] в гостинице плечом к плечу со спортивными жизнерадостными Леви и Коханимами меня совершенно не привлекает. Я уж лучше подожду до сентября.
На следующий день, воспользовавшись близостью, возникшей между нами после того как я прочитал ему свои стихи, я отважился поговорить о здоровье Альберто с Малнате. Я сказал, что ничуть не сомневаюсь, что Альберто болен. Разве он не заметил, с каким трудом тот дышит? Разве ему не кажется по крайней мере странным, что никто в доме — ни дядя, ни отец и не думают сделать что-нибудь, чтобы подлечить его? Дядя из Венеции, сам врач, не верит в лекарства, ну и ладно. Но другие — сестра, например? Спокойные, благодушные, невозмутимые, никто даже пальцем не пошевелит.
Малнате выслушал меня молча.
— Не стоит так волноваться, — сказал он наконец с ноткой смущения в голосе. — Тебе действительно кажется, что это так серьезно?
— Да Боже мой! — взорвался я. — Он же за два месяца похудел килограмм на десять!
— Не преувеличивай, десять килограмм — это слишком!
— Ну, не на десять, так на семь, восемь по крайней мере.
Он замолчал, размышляя. Потом согласился: он тоже заметил, что уже некоторое время Альберто чувствует себя плохо. С другой стороны, можем ли мы с ним быть уверенными, что наше беспокойство не напрасно? Если его самые близкие родные не беспокоятся, если даже на лице профессора Эрманно не заметно ни следа беспокойства, что ж…. Вот именно, профессор Эрманно: если бы Альберто был действительно болен, то можно предположить, что ему и в голову бы не пришло привезти из Имолы два грузовика красного песка для теннисного корта! А кстати, о корте, слышал ли я, что через несколько дней его начнут расширять, чтобы сделать аут побольше?
Так, начав с Альберто и его предполагаемой болезни, мы не сразу поняли, что затронули в наших ночных разговорах тему, которой прежде никогда не касались: Финци-Контини. Мы оба прекрасно понимали, что вступили на опасный путь, поэтому двигались вперед осторожно, стараясь не нарушить равновесия. Малнате постоянно говорил о них как о семье, о клане (я не помню, кто из нас двоих первым употребил это выражение, помню только, что оно нам понравилось, мы даже посмеялись), не жалел критических замечаний, даже самых резких.
— Что за невероятные люди! — говорил он. — Какой абсурдный и вместе с тем любопытный узел непримиримых противоречий представляют они с социальной точки зрения! Иногда, как подумаешь о тысячах гектаров земли, которыми они владеют, о тысячах батраков, которые ее обрабатывают, о целых деревнях покорных и дисциплинированных рабов Закона о корпорациях, то даже приходит в голову, что лучше бы они были обычными жестокими землевладельцами, из тех, кто в двадцать первом, двадцать втором и двадцать третьем годах, не задумываясь, развязали кошельки, чтобы привести к власти отряды громил в черных рубашках. Те по крайней мере были фашистами. И если бы ситуация изменилась, то ни у кого не возникло бы сомнений, как к ним относиться. А Финци-Контини?
Он качал головой с видом человека, который при желании мог бы в этом разобраться, но не хочет, ему это не нужно: все эти тонкости, сложности, мельчайшие отличия, они, конечно, интересны, по всему должен быть предел.
Однажды совсем поздно вечером мы остановились выпить вина в погребке на улице Горгаделло рядом с собором, в двух шагах от места, где еще полтора года назад был кабинет доктора Фадигати, известного оториноларинголога. Потягивая вино, я рассказал Малнате историю этого врача, с которым подружился месяцев за пять до его самоубийства «из-за любви», как говорили, и, может быть, я был в то время его самым близким, самым последним другом. (Я сказал: «из-за любви», и Малнате не сдержал при этом саркастического, совершенно издевательского смешка.) От Фадигати было очень просто перейти к разговору о гомосексуализме вообще. У Малнате по этому поводу идеи были очень простые (как у настоящего «гоя», подумал я про себя). Для него гомосексуалисты были просто «несчастными», бедными «одержимыми», о них можно было говорить либо как о медицинском случае, либо с точки зрения социальной. Я же утверждал, что любовь освящает и оправдывает все, даже гомосексуализм, более того, когда любовь чистая, то есть лишена личной заинтересованности, какой-либо выгоды, она всегда представляет собой анормальное, асоциальное явление. Точно так же, как и искусство, когда оно чистое, а следовательно, лишено практической пользы, вызывает ненависть священнослужителей любой религии, включая и социалистов. Забыв о наших благих намерениях быть сдержанными, мы сцепились в ожесточенном споре, как когда-то давно, в начале нашего знакомства, и спорили до тех пор, пока не поняли, что оба немного пьяны, и тогда громко и искренне рассмеялись. Потом мы вышли из погребка, пресекли полупустынный Листоне, поднялись к Сан Романо и пошли без определенной цели по улице Вольте.
На ней не было тротуаров, а мостовая была вся избита. В этот час она казалась еще темнее, чем всегда. Как всегда, мы шли почти наощупь, ориентируясь только по свету, пробивающемуся из приоткрытых дверей домов терпимости. Малнате декламировал стихи Порты, на этот раз не из «Нинетты», а из «Марша».
Он декламировал вполголоса с горькими и болезненными нотами, которые всегда появлялись у него, когда он читал «Плач»:
— «Наконец заря взошла, таясь…» — тут он неожиданно остановился. — А что если мы пойдем посмотрим? — спросил он, кивнув головой в сторону одного из домов.
В его предложении не было ничего необычного, но, услышав это от него, я удивился и смешался. С ним мы никогда ни о чем подобном не говорили.
— Этот, конечно, не из лучших, — ответил я. — Тут, наверное, берут лир по десять… Если хочешь, пойдем.
Было совсем поздно, должно быть, около часу, и прием нам оказали не из лучших. Сначала привратница, сидевшая на плетеном стуле за дверью, расшумелась, потому что не хотела, чтобы мы вносили велосипеды, потом хозяйка, женщина неопределенного возраста, сухая, бледная, в очках, одетая в черное монашеское платье, ворчала из-за велосипедов и говорила, что уже слишком поздно. Служанка, которая уже начала убирать комнаты, с метлой в одной руке, пыльной тряпкой в другой и с пучком перьев под мышкой, бросила на нас презрительный взгляд, когда мы поднимались но лестнице. Даже девушки, сидевшие все в одной гостиной вокруг компании завсегдатаев, не удостоили нас приветствием. Ни одна из них не поднялась нам навстречу. Прошло, наверное, минут десять, в течение которых мы с Малнате сидели друг против друга в гостиной, куда нас привела хозяйка, и молчали (из-за стены до нас доносились смех девушек, покашливание и глухие голоса их клиентов), пока на пороге не появилась блондинка с тонкими чертами лица, с волосами, собранными на шее в узел, и одетая очень прилично, как гимназистка из хорошей семьи.
Казалось, она даже довольна.
