Александр Хургин - Кладбище балалаек
После акции пошли к одному из организаторов домой. Внушительной толпой. Впереди толпы медленно ехали красные «Жигули» с красным крестом на заднем стекле и красной сумочкой для документов, оставленной на крыше водителем. Организатор был двухметровым рыжим красавцем в три обхвата. Он писал и читал вслух хорошие стихи (один я помню до сих пор:
«Как хлеб к сороковому дню,
Стал воздух сух. Похолодало.
И время отрывать настало
Подковы старому коню»)[2].
В квартиру набилось человек сорок. Все пили, ели, курили и читали что-то на память. Не пил только я. Я ещё не знал, что выздоровел, и боялся нового обострения язвы. Я обычно боялся и не пил с месяц после него. Потом забывал и начинал пить, курить и вести спорадический образ жизни. Примерно такой, как вели сейчас эти люди. Они перемещались в дыму, сидели друг у друга на коленях, спорили о чём-то, целовались и ссорились одновременно. На заднем плане всё время возникал пожилой человек с бородкой. Он не делал ничего. Возникал и всё — как вспыхивал. Затем проплывал по заднему плану и угасал. Затем возникал снова. В какой-то момент он отделился от своего заднего плана, вышел на чужой, передний, и сказал:
— Я тоже прочту вам стихи. Я прочту вам все стихи, какие написал в жизни.
В комнате стало тихо и скучно, а пожилой человек поднял лицо к люстре. Его бородка осветилась и нацелилась в дальний угол комнаты, в стык стенок и потолка. Наконец, он сказал:
— А, ладно.
После чего мгновенно оказался на своём вечном втором плане и оставался там до конца вечера. А может, он там и не оставался, а ушёл домой.
Мы с Лёлей тоже ушли. Посидели немного, невольно послушали, как рядом ругается жена с мужем-поэтом:
— Ты про меня эту гадость прочитал.
— Нет.
— Значит, про другую женщину. У тебя есть другая женщина?
— Нет.
— А до свадьбы была?
— До свадьбы была.
— Одна?
— Одна. Или около того.
Долго слушать эту ругань было неловко. А пересесть подальше от ругающихся — некуда. И мы встали не сговариваясь с дивана, вышли в коридор, оделись и вместе ушли. И стали вместе жить. И живём с переменным успехом и с перерывами на что-то другое по сей день. Хотя как раз в сей день мы живём не вместе, а раздельно. Поскольку ничто нас не связывает. Того, кто нас связывал, нет.
Нет, потому что Лёля не уложила Светку в детское время спать и, возможно, выходя с Диком, не заперла дверь, и потому что меня не было, поскольку я был выставлен, а быть выставленным и быть дома одновременно невозможно. Таких «потому что» можно найти бесконечное множество. Буквально — бесконечное. И если бы не они, не эти «потому что», Светка жила бы сегодня с нами, и была бы уже взрослой, и у неё, наверное, был бы, как теперь говорят, бойфренд. Возможно, любовник — в пятнадцать лет это сейчас случается часто и густо. И от того, что надо, несмотря на любовника, учиться и закончить школу, и что нет своего жилья, где можно было бы встречаться с ним, когда вздумается, а попросить ключ от моей (хотя и её) пустой квартиры не хватает смелости и духу, у неё бывали бы перепады настроения. И тогда я бы говорил:
— Ты случайно не хочешь солёный огурец?
А она бы мне отвечала:
— Я хочу два огурца.
— Почему два? — спрашивал бы я.
— Потому что у меня будет двойня, — отвечала бы она, и я бы достойно оценивал её юмор.
Я бы смеялся вместе с не по годам взрослой Светкой. И возможно, с нами вместе смеялась бы Лёля. У Лёли неплохое чувство юмора. Даже теперь от него осталось нечто видимое и ощущаемое. Несмотря на то, что Светки нет и не будет. И уже одно это могло лишить юмора кого угодно. И не только юмора могло лишить. И почему могло? Когда не могло, а лишило. Мы с Лёлей не знаем, чего именно лишило нас исчезновение Светки. Нам не положено знать, чего лишают нас исчезновения. И мы не знаем. Мы только чувствуем, что лишены чего-то — возможно, многого, а возможно, не многого, а всего. Во всяком случае, так мне иногда кажется.
Конечно, нет смысла себя обманывать — кажется мне это именно иногда. Вдруг начинают выстраиваться какие-то цепочки, протягиваться какие-то нити. От одного события к другому, от другого к третьему. И приводят эти нити всё туда же — к Светке. К её исчезновению из нашей жизни, к её противоестественному отсутствию среди нас, живых и здоровых её родителей. И убеждать себя в том, что останься Светка с нами, сегодня у нас с Лёлей всё было бы хорошо — можно, конечно. Но если не делать этого, то есть не убеждать, становится понятно, что такие предположения писаны вилами по воде. Когда Лёля выставила меня впервые, Светка была. И если бы Лёля меня не выставила, и если бы с Диком пошёл гулять я, а не она, и если бы майор не сбил Дика, и это не задержало бы Лёлю так долго, и если бы дверь не оказалась открытой…
Нет, эти «если бы» совсем уж никакого смысла в себе не содержат. Смысл можно откопать во всём на свете. Кроме этих самых «если бы». И в том, что мы с Лёлей продолжаем пусть не жить, но сосуществовать, тоже, наверное, есть смысл. И причина этого сосуществования — есть. Я в конце концов понял эту причину, догадался. Мы живём рядом и терпим друг друга из-за Светки. Всё равно из-за Светки. Это не противоречит тому, что Светка, живя с нами, связывала нас естественной, природной связью. Теперь живой связи действительно нет, и сама Светка нас действительно не связывает. Зато нас связывает её потеря. Мы вместе её потеряли, потеряли в полном смысле по ротозейству, и вместе как-то прожили эту потерю. После этого мы, я думаю, понимаем подсознательно, что раз прожили это, сможем прожить и пережить что угодно. Мы живём в ожидании невзгод, несчастий, катаклизмов, живём в ожидании плохого. Живём и ждём, что это плохое (может, даже война с китайцами или коллективизация) наступит, и его надо будет переживать всеми силами и средствами, и вот тогда мы друг другу окажемся незаменимыми. А когда хорошо или не хорошо, а более или менее нормально и терпимо — мы друг без друга вполне можем обойтись и жить врозь лучше и спокойнее, и приятнее, чем вместе, одной семьёй и под одной общей крышей. И мы регулярно друг без друга обходимся. Инициатива регулярности обычно не моя. Инициатива обычно Лёлина. Так было всегда и во всём без исключения. Инициатива всегда принадлежала Лёле, ей она и принадлежит. Так она привыкла и так устроена. Инициатива исходит от неё сама собой, выделяясь независимо, как функция организма. Моя последняя успешная инициатива, какую я помню в нашей совместной, общей жизни — это была инициатива родить Светку. Вернее, дать ей родиться не препятствуя.
Лёля-то отнеслась к этой перспективе без особого энтузиазма. А я чуть не единственный раз в жизни настоял на своём, то есть не на своём, конечно, а на нашем общем. Чтоб рожать — и никаких гвоздей и путей назад. И рожала Светку Лёля как-то между делом и между прочим. Нехотя. Как будто предвидела что-то нехорошее в будущем. Как будто знала — лучше её не рожать и не давать ей жизнь, а уничтожить в зародыше, когда жизнь по-настоящему ещё не началась, а только зарождается и, значит, жизнью во всей её полноте считаться не может.
До самых родов Лёля старалась не обращать внимания на свою беременность, жить, как жила, не бабиться. Когда я говорил, что надо бы сходить в женскую консультацию и стать на учёт, она отмахивалась, говоря, что успеет стать и что не знает адреса этого медучреждения, а узнавать ей неохота и незачем. Так ни разу за девять месяцев и не была там. Вдруг среди ночи сказала: «Ну, я пошла», — и стала собираться.
— Куда пошла? — спросил я.
— Рожать, — сказала Лёля. — По твоей милости.
Я вышел на угол, к остановке такси, и мне сразу повезло. Я разбудил спящего в лимонной «Волге» таксиста. Он посмотрел на меня дурным глазом, крутанул глазным яблоком и дохнул дурным воздухом из прокуренных лёгких.
— Куда ехать?
— Куда скажу.
Таксист встряхнулся, решил, что дядя я серьёзный, и возражать мне ночью небезопасно:
— Понял.
«Волга» завелась, взвыла, задымила. Я сел рядом в просиженное низкое кресло. Заехали во двор. Остановились. Я поднялся в квартиру, взял приготовленные Лёлей вещи. Хотел помочь ей. Нести их и вообще — идти.
— Я сама, — сказала она и пошла по лестнице вниз. Шла Лёля тяжело, ступая на пятки, и всё-таки с лёгкостью. Слоновьей, но лёгкостью. «Неужели ей не больно? — думал я. — Должны же у неё быть частые схватки. Или у неё всё по-своему»?
В роддоме недовольно удивились, что у Лёли нет никаких справок, анализов, истории болезни и тому подобных, обязательных для медицины документов. Лёля сказала:
— Вот мои документы, — и качнула животом.
Этот вызывающий жест возбудил новый прилив недовольства у роддомовского персонала. Недовольства ею. И мною. И всем человеческим племенем, неразумным и непросвещённым относительно собственного здоровья и системы здравоохранения в стране. Они мне сказали:
