Ирина Кисельгоф - Пасодобль — танец парный
— Что вы там делали? — спросила Вика.
— Где? — лениво переспросила дочь.
— На дне рождения Рогозина…
— А, — голосом отмахнулась дочь и засмеялась: — Играли в фанты.
Фанты? Я думала, в фанты уже не играют. Вот дети! Смешно! Я рассмеялась. Тихо, чтобы меня не услышали.
— И что? — умирала от любопытства Вика.
— Ничего. Мне досталось поцеловать Рогозина.
— Ну! — требовала Вика.
— Так себе. Гладков целуется лучше.
— А что Гладков? Приревновал?
— Не пошел меня провожать! — коварно рассмеялась маленькая большая девочка.
— И что у вас с Гладковым будет?
— Не знаю, — усмешливо ответила дочка. — Он уже звонил. Сто раз. Я отключила мобильник.
Мне вдруг стало тревожно. Я совсем не знаю Гладкова. Не знаю Рогозина. Знаю только, что они одноклассники дочери. Слышала их голоса по телефону. И все. Какие они? Вдруг они обидят мою девочку? А я не смогу ее предостеречь, утешить. Ничего не смогу. Быть с ней не смогу!
— Да, — протянула Вика.
Она отчаянно завидовала. Ее не звали в компанию дочери. Ей не везло.
— Надо его помучить! — резко сказала дочь. — За Рощинскую. Нечего было с ней танцевать!
Вика расхохоталась:
— Как мы ее припугнули, помнишь? Ты тогда снимала на сотку.
— Еще бы! — засмеялась дочь. — Периодически пересматриваю. Со смеху умереть! «Простите, девочки, простите. Я больше не буду». Пусть скажет спасибо, что только на коленях стояла!
— Глянем?
— Да ну! Надоело… И Гладков надоел.
— Зачем тогда мучить? Он ведь только один танец с ней танцевал. Рощинская сама его пригласила.
— Из принципа! — отрезала дочь.
Я слушала разговор с неистово бьющимся сердцем. Я слушала и не могла поверить словам. Словам, сказанным моим родным ребенком! Это правда? Моя дочь такая? Я закрыла дверь и упала лицом в подушку. Мне хотелось лишить себя слуха, памяти, сознания. Проклятая! Зачем ты слушала? Зачем подслушивала? Разве не легче не знать?
Этого не может быть! Мой родной детеныш не такой! Я ослышалась! Ослышалась! Поняла? Ты! Я уговаривала себя, а в моих ушах все звучал и звучал голос моей дочери. И тогда я засунула голову под подушку.
— Что ты делаешь? — крикнула я.
Маришка резко обернулась к двери и спрятала за спиной подушку. Под подушкой только что задыхался котенок. Я подарила его на ее день рождения. Она тогда училась во втором классе. Давно. А проклятая память напомнила, будто это было сейчас. Только что!
— Он живой! — кричала я. — Ему больно! Живой!
— Я не мучаю, — жалко сказала моя дочь, и подбородок ее задрожал.
Она вдруг зарыдала. Взахлеб. Я протянула к ней руки, чтобы обнять. Разве котенок важнее плачущего ребенка? Она оттолкнула меня и убежала. Вся в слезах.
Я отдала котенка родителям, он до сих пор живет у них. Большой, здоровый, счастливый кот. Эрзац внука. Плацебо для тех, у кого нет подлинного счастья. Нет настоящей внучки.
Я думала, это забылось, прошло. Сама забыла. А теперь еще хуже. Во сто крат хуже! В кого мы превратили собственного ребенка? Кем стала наша дочь, живя с такими уродами?
Мне нужно было уйти. Я всегда раздражала дочку. Мне следовало было понять, что я рушу, ломаю ее. Каждый день, каждый час! Мучаю мнимой смертью, терзаю своим присутствием. Я ушла, и тогда все утряслось бы само собой. С отцом ей было б спокойнее. Она выросла бы в ладу с самой собой. Стала бы доброй, отзывчивой, милосердной. Милосердной… Я повторила это слово и заплакала. Что я наделала? Что? Проклятая!
Я не могла спать до утра, а утром приказала себе все забыть. Я ничего не слышала. Ничего не было. Мой ребенок не такой! Это переходный возраст. Она девочка, это не страшно. Хуже, если бы у нас был сын. У девочек все по-другому. Они биологически добрее. Им детей рожать, нянчить, любить. Дочь повзрослеет, и все пройдет. Так со всеми бывает. Со всеми. Особенно сейчас. Все! Баста!
Я вдруг вспомнила, как мы зашли с Маришкой в кулинарию. Там была бомжиха. Обычная профессиональная попрошайка. Сразу видно. Она пересчитывала копейки на грязной пергаментной ладони. Ей не хватало денег. Ее обходили брезгливо. Я тоже.
— Мам, — Маришка потянула меня за юбку. — Купи бабушке яичко. Она кушать хочет.
У нее были слезы в глазах. Я хорошо помню. Она тогда была такая маленькая, а сердце такое большое. Она хотела этого сама, никто ее не учил! Мы купили все, что хотела Маришка.
— Спасибо.
Незнакомая женщина обращалась к Маришке. Она благодарила ее. Не меня. Я хорошо это помню. Моя дочь не такая! Не такая! Большое сердце не может пропасть без следа!
* * *— На этой неделе субботник, — сообщил Челищев.
— Что за субботник? — не поняла я.
— И субботник, и воскресник! — заржал Челищев. — Беру тебя на выходные в Семиречье. Тебе надо будет хорошо поработать.
Он похлопал ладонью между ног.
— У меня семья! — разозлилась я.
Беру на выходные! Я ему чемодан? Резиновая кукла? Тварь!
— Я тебя за красивые глаза начальником отдела сделал. Рановато для выпускницы! — в ответ обозлился Челищев. — Теперь ты директор департамента. Высоко взлетела. Кем бы ты была, если б не я? Думала?
Кем была? Тем, кто сейчас! Я стала профессионалом. Все это знают! Без тебя обошлась!
— Выполнишь план, получишь премию.
— Я же сказала! У меня семья!
— Нет у тебя семьи, — рассмеялся Челищев. — Не семья, одна фикция. И времени у тебя полно. Арбайтен, милая! Арбайтен!
Что?! Лезут в мою жизнь?! Своими грязными намеками? Своими погаными языками? Своими нечистыми руками?
— Такие подробности может знать только лакей! — разъярилась я. — Тот, что прислуживает со свечкой!
Челищев задохнулся собственной злобой, я вышла из его кабинета на автомате. В моем горле рос огромный комок. Я задыхалась от него. Я еле дошла до туалета и разрыдалась. Всем все известно. Вся моя подноготная. Всем! Мой муж мог узнать о Челищеве так же легко. Давно… Я об этом не думала. Ничего не думала. Оттого что не верила, не надеялась. Я вдруг вспомнила о матери мужа, и меня бросило в пот. Он не поймет. Не простит. Он ничего не прощает. А дочь… Все кончено. Все.
Не знаю, сколько времени я так провела. Если бы кто-нибудь зашел, мне было бы все равно. Я об этом не думала. Впервые. Я оперлась руками о раковину и бросила взгляд в зеркало. На меня смотрел человек, на котором не было лица. Я себя не узнала. И тогда я поняла, кто сказал. Ленечка. Мой первый друг и помощник. Он был у меня дома. Всего раз. Но ему оказалось достаточно. Он видел… Грязь! Какая грязь! Вся и все грязь!
Я вернулась в кабинет и вызвала Винокурова. Срочно.
— Ищите себе место, — ледяным тоном потребовала я. — У вас есть месяц.
— В чем дело? — Он поднял на меня недоумевающий взгляд.
Он был потрясен. Он побледнел. Еще бы! Я впервые обратилась к нему на «вы». Не ждали, а мы пришли! Получи, тварь!
— Все, — я поставила жирную точку. — Можете идти.
Он вышел из моего кабинета, пошатнувшись, как пьяный. Я могла торжествовать. А мне было мерзко. Кому мне верить? Никого не осталось. Никого. Совсем.
Винокуров ушел в тот же день. Не простившись. Не сказав никому ни слова. На меня смотрели все, кому не лень. Никто не знал, что случилось. Все умирали от любопытства. Меня вызвал Челищев. Он трясся от лютой злобы.
— На каком основании уволен Винокуров? — процедил он.
— Подал заявление по собственному желанию.
— Он твой любовник? — рассвирепев, заорал Челищев. — Говори, стерва! Все говори! Знать хочу!
— Винокуров? — Я подняла брови. — Он сплетник и интриган. Мне не нужна пятая колонна.
Челищев молча изучал меня. И наконец рассмеялся. Расхохотался во все горло. И я поняла, что ошиблась. В тот же миг. Но никогда не стоит менять решений. Разве не этому учил меня мой отец? Разве не так?
— Иди! — хохотал Челищев. — Не забудь свои штучки-дрючки на выходные. Мне нужна примерная девочка!
С этой грязью? После того, как снова появилась надежда? Все потерять? Себя потерять? Все снова?! Опять замкнутый круг? У меня закипели слезы на глазах.
— Я не поеду! — Меня колотило от ненависти. — У меня некрасивые глаза. Таких не берут в Семиречье.
— Мне по херу твои глаза! — взбесился Челищев. — Ноги расставишь! И хватит с тебя! Надо будет, на дом пошлю повестку! С уведомлением!
Меня захлестнула холодная, дикая ярость. Я круто развернула его кресло к себе. Сама. Наклонилась к его ноздреватой физиономии, оперлась о подлокотники кресла и вгрызлась клыками своих глаз в его глаза.
— Я люблю подрезать крылья, — тихо и жестко сказала я. — И я знаю, как это сделать.
Челищев расхохотался. Его ноздреватое лицо вспыхнуло синюшно-багровой бабочкой.
— Что ты мне сделаешь, мелочь?
Я взяла щепотью его щеки и губы. Грубо и неожиданно. Мои когти впились в его рыхлое лицо, припечатав ладонью картошку носа к носогубному треугольнику.
