Нил Шустерман - Громила
ТЕННИСОН
64) Преодоление
Если он умрёт, я никогда не прощу этого ему. Я никогда не прощу этого себе.
Он такой тяжёлый — лежит на дне бассейна, словно обломок гранита. Он такой плотный, что вода не выталкивает его. Мы с Бронте из сил выбиваемся, пытаясь поднять его на поверхность.
Почему я последовал за ним, когда он вышел на поиски Бронте? М-да, мои мотивы благородными не назовёшь. Я превратился в такого жалкого нытика, что не мог вынести противостояния со всеми моими страхами и душевными муками — ведь они наверняка бы набросились на меня, как только эффект присутствия Брю сошёл на нет. Я хотел оставаться в его поле влияния, пусть хотя бы на самом краю, и поэтому следовал в одном квартале за ним. Сегодня вечером я опустился до преследования.
Когда я подошёл к бассейну, Бронте как раз выбиралась из воды. Она была словно в тумане, никак не могла сообразить, что случилось. Я полез через ограду. Знать бы мне, что произошло — шевелился бы быстрей. Мы заметили его не раньше, чем через десять секунд. Десять секунд — это цена жизни или смерти.
Наша первая попытка вытащить его из воды проваливается. Мы оба выныриваем на поверхность, глотаем воздуха и снова устремляемся на дно. Я толкаю его снизу, Бронте перехватывает его поперёк груди и тащит вверх, исступлённо отталкивалась ногами.
Наконец, мы ухитряемся поднять его и каким-то неведомым образом подвести к кромке, затем оба забираемся на бортик бассейна и, схватившись за его безжизненные руки, дёргаем и тянем, пока не втаскиваем тело Брю на кафельный пол.
— Ты вроде знаешь, как оказывать первую помощь?
Бронте кивает и без разговоров начинает реанимацию, лихорадочно делая всё, чему её учили.
— Ты слишком торопишься! — говорю я.
— Мне никогда не приходилось делать это по-настоящему!
Она замедляет темп. Два вдувания, тридцать нажимов на грудь.
— Я позвоню в скорую! — говорю я и вытаскиваю телефон.
Однако на экране лишь мельтешение пятен. Бедняга сплавал со мной ко дну бассейна, и теперь совершенно бесполезен.
Два вдувания, тридцать нажимов, и опять, и снова. Бронте захлёбывается слезами — слезами, которые не забирает себе Брю, и я впадаю в панику. Может, это значит, что он уже...
— Тащи сюда дефибриллятор! — кричит Бронте. — Где-то в кладовке есть, я видела, но не помню, где!..
Я мчусь в кладовку, а Бронте продолжает делать массаж сердца:
— ...девять, десять, одиннадцать, проклятье, Брю, дыши!.. четырнадцать...
Я обшариваю кладовку: раскидываю вещи по полу, сгребаю с полок, опустошаю шкафы, пока, наконец, не нахожу то, что требуется, и сломя голову несусь обратно.
— ...двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь...
Падаю на колени рядом с ними, достаю из коробки дефибриллятор. Что-то на пластинах слишком много инструкций...
— Что надо делать?!
— Нас этому не учили! — кричит Бронте, однако перегибается через меня и нажимает на кнопку «Вкл.».
Пока всё просто. Загорается красный огонёк, слышно гудение — аппарат набирает заряд, я хватаю электроды; огонёк сменяется на зелёный. Прижимаю металлические поверхности электродов к груди Брю. Бронте едва успевает отшатнуться за мгновение до того, как я нажимаю на красные кнопки на электродах. Тело Брю сотрясается, выгибается дугой.
— Ты должен сказать «РАЗРЯД»! — кричит сестра.
— Я забыл!
Жду, когда снова появится зелёный огонёк, означающий, что аппарат снова зарядился, и пытаюсь возродить в памяти все телесериалы на медицинскую тему.
Бронте кладёт два пальца на шею Брю и качает головой — пульса нет.
Брю надо бороться за возвращение к жизни... но он не будет бороться. Не сможет. Он не боец, это не в его природе.
Зато я боец по самой своей сути! Если Брюстер не хочет драться, я буду драться за него.
— РАЗРЯД!
Спина Брю снова резко выгибается. Пульса по-прежнему нет.
— Не получается! — воет Бронте. — Всё напрасно!
Но сегодня у нас нет права на ошибку.
В ожидании, пока аппарат зарядится, я заглядываю в его полуоткрытые, невидящие глаза и внезапно осознаю, что искусственного дыхания и сердечного дефибриллятора недостаточно. Мы должны дать ему нечто большее.
— Нам надо забрать всё обратно! — говорю я сестре.
Я даже сам не совсем понимаю, что имею в виду. Это даже не мысль, это чувство, наскоро облечённое в слова — ведь у нас так мало времени.
— Что забрать? — недоумевает Бронте.
И тут меня озаряет. Вот что нужно Брю. Вот что нужно ВСЕМ НАМ. Это единственная возможность спасти его. Просто и — невозможно. Но ведь и Брю тоже совершил много невозможного, значит...
— Нам надо взять обратно всё, что мы позволили ему украсть у нас! Мы должны украсть это у него!
В её глазах загорается искорка — она поняла.
— Как?!
Дядя Хойт!
— А как делал его дядя! Он всё время злился. Потому что ему этого хотелось! Мы много чего отдали Брю — теперь нам надо захотеть забрать это обратно. Мы должны сделать это опять своим!
Бронте кивает. Огонёк дефибриллятора сменяется на зелёный.
— Последний раз, — говорит сестра.
Прижимаю электродные пластины к груди Брю, но мысли мои — не здесь. Они — обо всех синяках, которые я отдал ему, о сотрясениях, которые я отказался взять себе, о душевных муках и печалях, которые я с такой лёгкостью перевалил на другого человека. Я иду наперекор инстинкту самосохранения и борюсь за то, что утратил, за то, от чего раньше отказался. Мои раны — это мои раны, и я хочу сам нести их.
— РАЗРЯД!
Я накачиваю тело Брю электричеством, а сам в это время пытаюсь украсть у него хотя бы крошечную часть того, что вообще не должен был ему отдавать: удары, сыпавшиеся на меня на лакроссном поле, сердечные муки, от которых он избавлял меня дома... Стоило мне поддаться в малом — и я легко отдал ему и всё остальное. Но как бы трудно мне теперь ни пришлось, я возьму всё-всё обратно, если хочу спасти его! Заберу всё и даже больше. И я безмолвно молюсь о том, чтобы почувствовать боль — хоть маленькую, хоть где-нибудь, а ещё лучше — везде.
Бронте проверяет пульс.
— Ничего!
Но я что-то чувствую... Вот, вот оно — крохотное покалывание в плече — в том самом месте, куда Бронте двинула меня в тот злополучный день после лакросса. Я поднимаю руку и вижу еле заметную желтоватую тень — там проступает синяк, которого ещё минуту назад не было! Всё, что мне удалось отобрать у Брюстера — лишь крохотный синяк...
... и всё же этого хватает.
— Постой! — вскрикивает Бронте. — Кажется, есть пульс!
И вдруг Брю разражается кашлем, изо рта фонтаном бьёт вода. Мы с Бронте кричим от радости. Переворачиваем его набок — пусть вытечет всё, что есть. Брю кашляет и кашляет. Его глаза распахиваются и... тут же закрываются вновь.
Мы спасли тебя, Брю! Мы спасли тебя! Сейчас, в эту самую минуту, ничто в мире ни для Бронте, ни для меня не имеет значения. Мы спасли тебя!
Но он без сознания.
Поскольку телефона у нас нет, единственным средством сообщения с внешним миром являются мои ноги. Бронте держит голову Брю на своих коленях, а я на полной скорости лечу к ближайшему дому, колочу в дверь и отказываюсь уйти до тех пор, пока меня не впускают.
Когда я, позвав на помощь, возвращаюсь назад в бассейн, Брю всё ещё не очнулся. И когда прибывает «скорая», он по-прежнему без сознания. Его забирают, персонал «скорой» работает с лихорадочной поспешностью, и встревоженное выражение лиц врачей ясно говорит о том, о чём мы с Бронте не решаемся сказать вслух. Что-то очень не так.
Мы спасли тебя, Брю. Мы вернули тебя обратно. Так почему ты не хочешь вернуться?
65) Нечувствительный
Коди сидит на скамейке во дворе Детского дома Рузвельта, смотрит на детишек, лазающих по искусно устроенным «джангл джим»[29], и на его лице написано отвращение.
— Это несправедливо! — хнычет Коди.
— Сам виноват, ведёшь себя как дурак, — втолковываю я.
Он хватает один из двух своих костылей и долбает меня им по ноге:
— Вот тебе за «дурака»!
Мы с Бронте навещаем его несколько раз в неделю. Вообще-то, мы здесь работаем на добровольных началах — нас сагитировали, и после второго-третьего визита мы увязли. Они в таких вещах отменные мастера. Да и сезон лакросса кончился, а заниматься-то чем-то надо. Опять же «активно содействовал работе местного детского дома» очень красиво выглядит на заявлении в колледж.
— Может, мне можно забраться на самую нижнюю площадку, а? Ну, она же не высо-окая...
— Если ты это сделаешь, — грозит Бронте, — тебя вообще больше во двор не выпустят.
Коди с остервенением лупит кулаками по своему гипсу; тот глухо отзывается — такой звук можно услышать, если постучать по манекену. Да, гипс у Коди солидный — от самой лодыжки до верхней части бедра.
