Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны
Поставивши многоточие, она почувствовала озноб и поспешно пошла домой.
Дверь отворила Евфросинья. Это средних лет и полноты очень бойкая и подвижная дама — единственная прислуга и неизбежная принадлежность десятирублевых «номеров». За рубль в месяц с комнаты она ставит жильцам самовар и раза в три в неделю, под предлогом подметания пола, поднимает немилосердную пыль при посредстве единственного в своем роде голика. Кроме того, она стряпает и стирает на хозяйку, бегает в лавочку, а по вечерам, освободившись от дела и обязательств служебного характера и бросив последний взгляд на чисто прибранную кухню, симметрично расставленные горшки, лохани, кастрюли и прочее, кокетливо оправляет перед кусочком зеркала волосы, приводит в порядок юбки, затем садится к окну и запевает тоненьким-тоненьким голосом:
Ой, что же это кипит?
Ах, кто же это идет?
Это кашица кипит,
То мой миленький идет!
Скоро сильный запах махорки, а потом и звук шпор дают знать о приближении «миленького», который никогда не заставляет себя долго ждать, потому что с гениальностью, свойственною одним только солдатам, ухищряется получать от своей возлюбленной сверх ежедневного угощения еще и довольно ценные для такой бедной особы подарки: платочек, кисет, красную рубашку, рубль деньгами и прочее. Если же у хозяйки насчет махорки строго, то Евфросинья принуждена сама выходить к дружку за ворота; но в таких случаях он бывает гораздо требовательнее и вообще относится суровее.
— Самоварчик прикажете, барышня? — любезно начала она, сопровождая барышню в комнату. («На щеке же ее поцелуй пламенел»).
— Да, пожалуйста…
— Сичас, барышня! В лавочку сбегать не надо?
— Ах, нет…
— А чай у вас есть?
Барышня заглянула куда следовало и заметила, что чаю нет.
— То-то, — улыбнулась Евфросинья, — я еще давеча видела, что нет. Да у вас и сахару нет.
— Нет? Ну так ты, голубушка, и самовара не ставь…
— Чего «не ставь»? Мигом. У меня возьмите, коли нет… Что это вы, барышня, невеселы будто?
— Да так что-то невесело, Евфросиньюшка…
Евфросинья приняла ту характерную позу, без которой русская баба никогда не начинает размышлений, то есть одною рукою подперла груди, а другую — щеку, и покачала головой.
— Женишка вам надо, барышня, вот что! Барышня ужасно сконфузилась и поспешила прекратить разговор, а по уходе докучливой собеседницы немедленно записала:
«NB. Купить чаю и сахару. (Заложить ковер.)»
«Женишка надо!..»
Вероятно, в тот же вечер она получила письмо от отца:
«С. Балабановка, 17-го апреля 187. г.
Драгоценная дочь наша!
Посылаю тебе при сем платок теплый, ибо еще свежо, и четыре пары чулок. Мать сама вязала, а которые еще довяжет, те после Пасхи пришлем. Всё зубами хворает. О тебе очень беспокоится, да и мое сердце неспокойно; всё сны снятся чудные какие-то: вчера будто свинью застрелил, а то — мыши… Я знаю, вы, теперешние молодые люди, о снах иначе помышляете, но мы, старики, уж так с «заблуждениями» век доживем… А шутки в сторону! Боюсь я за тебя, дитя мое, очень боюсь. Берегись и молись почаще. Понимаешь? Я насчет… Уж сама догадайся, потому — приезжал к нам графский управляющий Федор Михайлыч и говорил, будто по теперешнему времени откровенно писать не дозволяется… понимаешь? И еще говорил, что их и по виду отличить можно: шляпа широченная, как у нашего садовника, сапоги грязные, палка и без галстука. Федор Михайлыч их «субъектами» называет. Работать не хотят, а чтобы, значит, всё даром… Увидал у тебя шубу — и стащил; заметил деньги или другое что — выхватил; встретил женщину — обидел и пошел дальше… Мать просила, чтобы тебя не пугать, а лучше жениха приискать… Ну да хранит тебя Господь! Прощай, голубушка. Мать целует тысячу раз.
Любящий отец С. Кириков.
P. S. С деньгами покуда потеснись. Тот луг, что мужики в прошлом году кортомили, я хочу вдвое дороже пустить, потому что им негде сена взять. Пока торгуются, а я молчу: уступят. А сено знатное будет нынче. Дождики перепадают вовремя, и всходы хорошо пошли. У нас на хуторе всё уже зазеленело. Твой садик весь в цвету, совсем белый. Как только получу задаток, сейчас пришлю».
На конверте значилось:
«Ее благородию, дорогой нашей дочери, Наталье Семеновне Кириковой.
В К., Болотная, № 18. От отставного поручика С. Кирикова».
Письмо пришло некстати, судя по трогательной заметке карандашом, словно бессознательно поставленной тут же на полях:
«Голос святой простоты, впечатления наивного, добродушного мира! К чему вы? Бедный отец!.. Но, право, иногда можно позавидовать ему: такие маленькие заботы и тревоги и такая вера… А я по временам просто задыхаюсь… Убежала бы, кажется, куда-нибудь далеко-далеко, чтоб ни один человеческий голос не долетал до меня, чтоб мертвая тишина и безмолвие усыпило… Ах, вздор! У меня расходились нервы. Надо себя подтянуть».
Целую неделю она старалась забыться за работой. Купила учебник алгебры Малинина, взяла из библиотеки книжку гигиены Эрисмана, приобрела три мотка белых ниток и, вероятно, перечинила белье; вообще вела самую деятельную жизнь. В конце недели получила второе письмо от отца.
«Драгоценная дочь наша! Посылаю тебе что там мать навязала да еще банку варенья и горшочек масла. Хотела еще печений разных старуха присовокупить, но я сказал, что они дорогой зачерствеют и изотрутся. Наипаче береги свое здоровье и чрезмерными трудами себя не обременяй. Молодой человек, который вручит тебе это письмо и прочее, хороший знакомый Федора Михайлыча. Очень его хвалят. Он обедал у нас два раза и сам вызвался познакомиться с тобою; но я прежде его проэкзаменовал и, прямо скажу, остался очень доволен: в церковь ходит, о семействе и прочем имеет самые благородные понятия. Мать твоя даже до слез расчувствовалась, так он это трогательно расписывает. "Ежели, говорит, семейство нарушить — что тогда с человеком будет? Теперь холостая жизнь: ни пуговиц у рубах, ни носков исправных, ни еды настоящей. Здесь недосмотрено, там не заштопано — один беспорядок. Ну а хворость или другое что случится? Где тут одному, на чужих людях!.." И многое еще говорил. Только я его хвалю-хвалю, а ты все-таки очень не доверяй: кто в чужую душу влезет! Я так и матери твоей внушил, что она рано мечтать начала. Пиши почаще, а то старуха покоя не дает причитаниями, как только какую неделю от тебя письма нет. У нас всё по-старому. Борова скоро колоть будем, так уж при оказии колбасок свежих пришлем. Прощай, голубушка, будь здорова!»
Старый чудак! Тоже в экзаменаторы лезет! «Хорошо о семействе расписывает!» А зачем он, как нарочно, в этом самом месяце истратил целых сто рублей на «удовольствия» и десять на «наслаждения»? А зачем он снова давал метить платки Маше и в этот раз подарил сережки, купленные по случаю за три рубля? А что значит следующее письмо, которое он сильно обдумывал, потому что поместил в книжке черновую в нескольких образчиках:
«Милая Зизи! Очень благодарен за деньги… Прими мою искреннюю благодарность за деньги… Жму твою хорошенькую ручку за внимательность и милый подарок. Хотел немедленно приехать к тебе, но раздумал… решился ждать твоих распоряжений. Приезд твоего мужа несколько усложнил наши отношения, и я боюсь причинить моей маленькой Зизи хоть малейшее огорчение… малейшую неловкость».
Что это значит?
Но прошлого не воротишь. Они познакомились, и в конце месяца Наталья Семеновна писала:
«Говорят, наружность человека соответствует его характеру. Если это верно, то В. (должно быть, Вольдемар) для меня загадка: его борода и шелковистые волосы отливают на солнце и обрамляют лицо как бы кротким сиянием, а глаза неприветливо блестят холодной сталью. Что больше выражает его характер?»
Эти невинные барышни положительно могут раздражать беспристрастного человека. Как будто рыжие волосы когда-нибудь находились в противоречии с «холодною сталью глаз»! «Кроткое сияние»!.. Нечего сказать, милая картина: лицо, обсыпанное пудрой, с рыжими, щедро смазанными фиксатуаром и завитыми в колечки усами («парикмахер — 30 коп.»), а вокруг — кроткое сияние! Впрочем, что толковать! Так всегда бывает: он сделался «загадкой», и, стало быть, она будет видеть в нем всё, что он захочет; а скоро и «загадка» превратится в «предмет».
В это время «загадка», с кротким сиянием, писала довольно странную записку, без всякого сияния:
«Ей девятнадцать лет. Если дело пойдет на лад, то тогда ей будет двадцать. Два, вернее — двое, и нуль… Нулем, то есть отсутствующим, буду я…»
