Ион Деген - Четыре года
Все умение я вложил в строевой шаг, чтобы произвести благоприятное впечатление на полковника. Но высокопоставленный регулировщик даже не пожелал разговаривать со мной.
– Танки? Не может быть и речи, пока не разгрузим шоссе от этого столпотворения.
И тут случилось чудо. Откуда-то сбоку появился маршал Василевский. Я сразу узнал его. Он был точно такой, как на фотографии. Круглолицый, с чубчиком, зачесанным набок.
– Вы что, полковник, подводами собираетесь воевать? Сколько танков? -Это он спросил меня.
– Двадцать один, товарищ маршал Советского Союза!
– Сколько времени вам понадобится, чтобы подойти к мосту?
– Сорок минут, товарищ маршал Советского Союза!
Василевский улыбнулся.
– Пропустите их немедленно, полковник.
– Благодарю вас, товарищ маршал Советского Союза! – Я приложил кисть к дуге танкошлема.
Василевский снова улыбнулся и подал мне руку. Наверно от неожиданности, от накала переполнивших меня чувств, от радости, что сказочно невероятно разрешилась неразрешимая проблема, я сжал маршальскую руку сильнее, чем следовало.
– Ого! – Сказал Василевский и сделал движение, словно стряхивает мое пожатие. – Давай, младший лейтенант, гони сюда танки.
Я ехал в расположение батальона, не в состоянии поверить в удачу. Мне кажется, капитан был недоволен, когда я доложил ему, что ровно через тридцать минут мы должны быть у моста в Борисове. О протекции маршала Василевского, о потрясающем везении я не сказал ни слова.
Но не повезло ли мне еще больше при встрече с другим генералом?
Командующим бронетанковыми войсками 3-го Белорусского фронта был генерал-полковник Родин. Говорили, что большего самодура не знала вся Красная армия. Он срывал звезды с погон полковников, разжалуя их в подполковники и майоры. Мог просто сорвать погоны. Мог обматюгать генерала в присутствии подчиненных. Мог ударить любого офицера, не говоря уже о рядовых. Короче, хороший был человек. Не знаю, каким полководческим талантом обладал этот генерал. Но об одном его "гениальном" нововведении могу рассказать.
В обороне танки стояли в окопах. На дне окопа укладывались два бревна. На них стоял танк. Из брезента сооружалась крыша и стены. Торец своеобразного гаража закрывался соломенным матом, в котором проделывалась дверь, также изготовленная из соломенного мата. (Прошу не путать эти маты с отборным матом генерала Родина).
Так вот, генерал Родин приказал, чтобы из каждого трака гусеницы тщательно выковыривалась грязь, трак протирался газолью до зеркального блеска, а затем – насухо. Возвращаясь после каждого выезда, даже если валились с ног от усталости, вместо отдыха мы ножами, штыками, отвертками выковыривали грязь из траков, мыли, терли и медленно, сантиметр за сантиметром скатывали танк в окоп на бревна.
В конце ноября или в начале декабря 1944 года (не помню точно) приехал к нам в бригаду генералполковник Родин со свитой старших офицеров и ротой охраны. И еще – не знаю, подумал ли я об этом тогда, или описываю уже нынешние размышления о том, что, когда на передовой младшие командиры не представляли себе, где найти хоть одного солдата, чтобы залатать очередную брешь, у генерала Родина была целая рота охраны. Рота бездельников.
Естественно, что генерал для инспекции выбрал наш батальон, который всегда был в голове атаки. Но почему он выбрал мой взвод, не знаю.
– Убрать маты! – Скомандовал генерал.
Убрали. Родин подошел к моему танку, извлек из кармана носовой платок и протер им трак. Слава Всевышнему, платок остался чистым. Но гроза все же разразилась. Генерал подозвал моего механика-водителя и приказал ему расстегнуть комбинезон.
– Тебя не наградили за прошедший бой?
– Наградили, кажется, товарищ генерал-полковник.
– Не кажется, а точно. Орден Красной звезды. Я-то знаю, что сделал ваш экипаж. Так где же твой орден? – Родин гневно посмотрел на командира бригады, вытянувшегося, как новобранец, по стойке смирно, и прорычал:
– Где?
Интересно, почему он спросил у механика-водителя, а не у меня? Я ведь тоже еще не получил своей награды.
– Не получили знаков, товарищ генерал-полковник.
– Не получили?! Рас…дяй? Так я, как Суворов, должен знаки возить и раздавать? Говно ты – не полковник!
И надо же – взгляд генерала остановился на прожженной новенькой шинели десантника-мотострелка. Вероятно, разгильдяй прожег шинель у костра.
– Ну-ка, сынок, подойди сюда. Ты откуда попал в эту говенную бригаду?
– Из госпиталя, товарищ генерал-полковник.
– А в госпиталь?
– Из сто двадцатой танковой бригады, товарищ генерал-полковник.
– Так возвращайся, сынок в сто двадцатую. Здесь же о тебе никто не заботится. Этому говнюку полковнику наплевать на то, что у тебя дыра в шинели. Как же он будет заботиться о тебе в бою? Иди, сынок. Скажешь, что Родин тебя послал.
Солдат потоптался и скрылся за ближайшим "гаражом", где кто-то из танкистов тут же засветил ему "фонарь", чтобы не лез на глаза начальству в прожженной шинели.
А генерал Родин продолжал бушевать.
– Тревога! – Гаркнул он.
Заработали моторы. Родин ткнул меня пальцем в грудь:
– Почему не выезжаешь?
– В моем распоряжении десять минут, товарищ генерал-полковник. Температура масла должна подняться до пятидесяти пяти градусов.
Генерал скосил глаза в сторону стоявшего рядом с ним инженер-подполковника. Тот слегка кивнул. Через восемь минут мы выехали из окопа. Танки вытянулись в колонну на грунтовой дороге. Командиры поднялись на пригорок. Родин решил провести рекогносцировку.
– Доложи, что видишь, – обратился он к лейтенанту Володе Иванову, командиру танка в моем взводе.
Местность мы знали, как свою ладонь. Больше месяца торчали здесь. Каждый из нас, не глядя, мог рассказать о любой детали между грунтовой дорогой и передним краем, до которого было одиннадцать километров.
Володя вытащил планшет и четко начал:
– Слева, на юго-западе лес Шталупенен.
В душе я улыбнулся. В лесу Шталупенен располагался медсанбат. Красивый блондин Володя Иванов пасся в том медсанбате. Две медсестры воевали из-за него друг с другом.
– Какой к… матери лес?! – Прорычал генерал-полковник. – Ты что ослеп? Роща Шталупенен, а не лес. – Родин ткнул пальцем в карту.
Не знаю, наверно вожжа попала мне под хвост. Накопившаяся обида за себя, за командира бригады, за Володю Иванова, за всех облаянных, затопила меня и выхлестнулась наружу:
– Разрешите вопрос, товарищ генерал-полковник?
– Ну.
– Какого года рекогносцировки ваша карта?
Родин взглянул на планшет:
– Ну, 1891-го.
– За пятьдесят три года роща могла превратиться в лес.
– Что?!! – Генеральский крик потряс морозный воздух. – Гнида! Да ты… Пошел отсюда к… матери!
Я четко приложил ладонь к дуге танкошлема и во всю мощь хорошо поставленного командирского голоса прокричал:
– Есть, идти к… матери, – и уже чуть тише, – вслед за генералом, который знает туда дорогу.
Чеканя шаг, я прошел мимо обалдевших офицеров.
Родин орал и топал ногами. Досталось и комбригу и комбату. Этого я уже не видел. Только слышал генеральский мат. Картину потом описали мои друзья. Я подошел к своему танку. Механик-водитель испуганно выглянул из люка:
– На хрена он тебе сдался? Ты представляешь себе, что сейчас будет?
Примерно то же и в такой же манере сказал командир батальона через две-три минуты, когда Родин со свитой и ротой охраны покинули бригаду, матом объяснив комбригу, кто есть он и его подчиненные.
Ждали последствий. Но их не было.
Недели через две командиров и механиков-водителей нескольких танковых бригад собрали в большом зале немецкого офицерского клуба. Никто из нас не знал причины сбора.
Вошел генерал-полковник Родин. Все встали. Меня он, вероятно, заметил потому, что я стоял крайний слева у прохода, по которому он шествовал.
Генерал остановился.
– Я тебя не расстрелял. Ты мне еще понадобишься. Все равно погибнешь. Кровью ты у меня смоешь вину. А пока – не видать тебе награды за прошлый бой.
Родин поднялся на сцену и остановился перед запахнутым занавесом.
– Все вы, сволочи, получили инструкцию, что у нас сейчас новый антифриз – этиленгликоль. Все вы, сукины сыны, были предупреждены, что это сильный яд. Но некоторые говнюки считают, что это только угроза, что антифриз прежний – спирт, глицерин и вода, который вы лакали, как свиньи, доливая вместо антифриза воду и замораживая моторы. Так вот вам, мать вашу
…, наглядная демонстрация. Приказываю смотреть на сцену и не отворачиваться, пока я не подам команду.
Распахнулся занавес. Сейчас, спустя пятьдесят два года, я не могу спокойно писать о том, как в муках, корчась, изламываясь и постепенно угасая, умирали пять человек, экипаж танка. Они выпили антифриз. Не знаю, сколько часов длилась агония экипажа и наши муки. Генерал Родин строго следил за тем, чтобы никто не отворачивался от сцены. Сам. Лично. Не перепоручил кому-нибудь из своих многочисленных подчиненных. Хороший был генерал.
