Леонид Сергеев - Самая счастливая, или Дом на небе
Жилье оформляли на Леонида, имевшего московскую прописку. Каждого начальника Ольга упрашивала, каждой секретарше делала подарки. Раньше Ольге всегда везло — ее обаяние обезоруживало, располагало к ней людей, но теперь она изменилась и редко улыбалась; нотариусам, паспортисткам, домоуправам просто протягивала подарки, и ее справки подписывали гораздо быстрее, чем когда она только упрашивала. «Надо же, до чего я дошла?! — рассуждала Ольга. — Раньше никогда не унижалась и вообще за себя не просила, только за других. А теперь… Но ничего, это временная уступка. Дело стоит того».
Несмотря на подарки, оформление затянулось на три недели и постоянно прописали только Ольгу с младшим сыном. Анатолию предстояло получить прописку по лимиту — на стройке… Он устроился разнорабочим в городе Клин: старший инженер-конструктор копал канавы, прокладывал трубы и кабель; домой приезжал только на выходные дни, всегда нетрезвым, подолгу сидел у печки, склонив голову, ко всему безучастный.
— Вот идиотизм, — бормотал. — Я со своим опытом и знаниями работаю лопатой. Питаюсь бульонными кубиками. Вот только в выходные и ем домашний суп… Но семью-то навещаю нелегально. В любой момент придут и схватят меня. Я ж без прописки… Живу под страхом. Боюсь милиционеров, контролеров в электричках, домоуправа в Клину, всех начальников — прямо чувствую себя преступником. Отвратительно все это… И что происходит?! Раньше усадьбы громили, а теперь новые дворяне… Там, в Клину, у начальства такие особняки! На «Волгах» катаются, охотятся в заповедниках… Но те, прежние дворяне, были в высшей степени образованными людьми, были интеллигентами, а эти… Им главное — обогатиться… И как такие люди могут строить светлое будущее! Зло не делает добро…
Постоянная нервотрепка и боль за погибших друзей, память о которых с переездом в Подмосковье всколыхнулась с новой силой, и тревога за дочь, которая осталась в Казанской больнице, и раздражение от дурацких законов и несправедливости, с которыми они столкнулись в московской области — все это неотвратимо подкашивало здоровье Анатолия. Настоящее он не понимал и не принимал, прошедшие годы считал сплошной борьбой за выживание с редкими мирными передышками, и только недолгое довоенное время на Правде — по-настоящему светлым мигом, но давно похороненным под пеплом войны.
Ольга наскоро купила кое-какую мебель в Пушкино, привезла ее на грузовике, через неделю пришел контейнер с вещами из Казани, и комнаты приняли жилой вид.
Спустя месяц Ольга выхлопотала разрешение на перевод дочери из Казанской клиники в районную больницу Лотошино под Волоколамском и послала деньги в Казань, чтобы Нину привезла медсестра.
Ольга встретила их на вокзале. Нина выглядела плохо — лицо желтое, руки мелко дрожат, она постоянно что-то бормотала и, точно слепая, все трогала на ощупь.
— Такая спокойная девушка, — сказала о Нине медсестра. — Все время смотрела в окно, никому не мешала.
Но в Ашукино Нина несколько раз испуганно пряталась от «плохих людей», а дома безучастно поздоровалась с родными, вяло прикоснулась ко всем предметам, села на стул и обхватила голову руками, как бы огораживаясь от всего мира.
Дома она пробыла всего три дня: лежала на тахте, уставившись в потолок, и вздыхала, или замкнуто сидела на стуле и бормотала, что на нее «двигается мебель». На все попытки Ольги вывести ее из угнетенного состояния, Нина недовольно морщилась:
— О, боже мой, мамочка, оставьте меня в покое! Разве вы не понимаете, что я тороплюсь на бал… меня давно там ждут, там уже играет музыка…
Ее больное воображение уже далеко оторвалось от реальности.
В Лотошино Нину поместили в палату тяжелобольных. Врачебная комиссия предложила Ольге оформить инвалидность первой группы и пенсию — пятьдесят рублей, с условием, что больную время от времени будут брать домой. Но Ольга настояла, чтобы дали вторую группу, пусть и с меньшей пенсией — она была уверена, что рано или поздно дочь будет работать, и вообще рассматривала инвалидность дочери как временную.
Узнав, что работникам железной дороги через три-четыре года дают жилплощадь в черте города, Ольга устроилась на курсы проводников и через месяц получила железнодорожную форму и стала ездить на скорых поездах до Буя и обратно; трое суток в пути, двое — дома. Половину недели младший сын, уже семиклассник, жил один, и Ольга постоянно тревожилась за него; то и дело звонила старшему сыну, просила в ее отсутствие почаще приезжать в Ашукино. Леонид приезжал. Братья пилили и кололи дрова, топили печь, готовили еду. Леонид рассказывал о работе в театре, о новых постановках. Толя с завистью слушал брата, жаловался, что в школе нет драмкружка; его детское увлечение оказалось живучим — он мечтал стать актером.
— Не думай, что в театре все прекрасно, — говорил Леонид. — Здесь мало одного таланта, надо заявить о себе. Надо, чтобы тебя заметили, взяли в театр, дали роль. Многое зависит от знакомств, а то и от случая… Знаешь, сколько заканчивают театральные училища? Сотни! А в театры берут единицы…
— Все равно буду актером, — упрямо твердил Толя.
Несколько раз он приезжал в Москву и просил брата провести его на спектакль, а по возвращении из поездки матери, восторженно рассказывал ей обо всем увиденном.
— Я верю, из тебя выйдет хороший актер, — говорила Ольга. — В искусстве главное — искренность. А уж это в моих детях есть… Вы все способные, слава богу. Вот только чрезмерно скромные. А кто хочет добиться успеха, должен обладать честолюбием, стремиться к успеху и славе…
…Проводником-напарницей Ольги была Анна Станиславовна, бывшая учительница, которая пошла на железную дорогу, чтобы «иметь сносный заработок».
— Я проработала в школе семнадцать лет и получала сто рублей. Можно на них прожить? А у меня взрослая дочь, то одно надо, то другое. Не будет же девушка одеваться хуже всех…
Анна Станиславовна объяснила Ольге, каким образом в рейсах можно зарабатывать деньги: разглаживать под матрацем использованные простыни, экономить на сахаре, сдавать бутылки, оставшиеся от пассажиров.
— Ну и подарки, — говорила Анна Станиславовна. — Бывает, что-нибудь дарят. Но главное, «левые» пассажиры. Желающих сесть на поезд всегда много. Но у нас такая система: в кассах билетов нет, а в составе всегда есть свободные места — бронь не возьмут или еще что. Этих «левых» мы и сажаем. Ревизоры все знают, заходят и спрашивают: «сколько?». Я говорю: «Двое». А у меня четверо. Даю им десять рублей, и они не проверяют.
— Извините, Анна Станиславовна, но я этим заниматься не буду, — решительно заявила Ольга. — Вы пожалуйста, а я нет. У меня есть определенные принципы. Знаете, мой муж всегда говорит: «Главное, Олечка, чистая совесть». Я пошла на железную дорогу только ради жилплощади. Как только получу, сразу уйду… Подарки — дело другое.
Закончив рейс, проводницы пылесосили вагон, сдавали белье в прачечную и разъезжались «на отдых». Но у Ольги отдыха не было. С вокзала, позвонив Леониду и узнав, как у него дела, заезжала в Ашукино проведать младшего сына и тут же спешила в Лотошино к дочери. Добиралась долго: два часа на электричке, потом еще на попутных машинах; в дороге рассуждала: «Я все время в пути, на ногах, на колесах. Все несусь в какой-то колеснице, вся издергалась, и нет у меня ни дня покоя… И семью всю разбросало. Толя в Клину, Нинуся в Лотошино, один сын в Москве, другой в Ашукино. Господи, что ж это такое?! За что нам такие мытарства? И когда мы снова соберемся вместе?.. А люди живут спокойно. Днем работают, вечера проводят в семье, у телевизора… Обещают квартиру через три года. Это ж целая вечность!.. Впрочем, главное мы сделали — выбрались из Казани. Главное — начать. И у нас есть собственное жилье… Толю все равно пропишут. Никуда не денутся. Я добьюсь! Обязательно пропишут! Это чудовищная нелепость — лишать его возможности жить в семье! Какая-то дикость! Посмотреть бы в глаза тем бездушным людям, которые придумывают подобные дикие законы!».
Освоившись на новом месте, Ольга навестила родных. Москва сильно изменилась: появились новые станции метро и высотные здания, машин на улицах стало намного больше; Чудовку переименовали в Комсомольский проспект, в Лужниках построили стадион, а на месте храма Христа Спасителя — бассейн, но как сообщила Ольге Ксения: «в нем люди тонут». Родные разочаровали Ольгу: как Леонид и сообщал, они действительно стали «ограниченными людьми», серыми личностями: только и жили от зарплаты до зарплаты и ссорились из-за пустяков между собой и с новыми жильцами. Ольга выслушивала их мелкие претензии друг к другу и думала: «Они остановились в своем развитии, и все их таланты заглохли. У них нет никаких интересов, и что особенно возмутительно — живут в столице, но ни в театры, ни в кино не ходят».
