Юли Цее - Орлы и ангелы
Мое тело не подчиняется приказам, которые я ему отдаю. Ноги не спускаются на пол, туловище не принимает вертикального положения. В конце концов я выпрастываю правую руку, пальцы на ней безжизненно свисают вниз, как пожухлая листва на ветке, и все же мне приходится пустить ее в дело, чтобы отодрать приклеившуюся к коже ветошь спального мешка из искусственного шелка.
Какое дерьмо, слышу я ее слова, надо же его куда-нибудь вставить.
Постепенно осознаю, чем именно она занимается: ищет, куда бы подключить моего мучителя со «взрывом в гетто». Перевернувшись на бок, упираюсь рукой в нечто твердое — неужели у меня эрекция? Нет, исключено. Нет времени размышлять, да и вообще это наверняка ошибка. Клара находит розетку и тянет от нее кабель. На другом конце кабеля пара больших черных наушников, выглядят они профессионально, как те, какими пользуются диджеи. Берет по одному наушнику в каждую руку и подносит к ушам.
Нет, кричу, подожди.
Послушно замирает с поднятыми руками. Поскольку встать я не в состоянии, жестом подзываю ее к себе. Подходит, медленно, но подходит, послушная, как собака, таща с собой моего мучителя, словно он свинцовый, опирается на балку, к которой привязан гамак, передает мне наушник. Стоит скорчившись. Должно быть, у нее болит живот.
Где ты его нашла, спрашиваю.
Под столом.
Дай сюда, я его тебе верну, только надо кое-что проверить.
Воздух сопротивляется малейшему моему движению, как будто я нахожусь в бочке, наполненной убойной свиной кровью. Подношу наушники к лицу, просовываю между ними нос. Клара ждет, опустив плечи и не сводя глаз со своей новой игрушки.
Если бы в черном нутре наушника нашлось его отрезанное ухо, эффект не оказался бы большим. Взрыв адреналина огнем обжигает брюшную полость, ударная волна докатывается до горла. Шерша редко мыл голову, и от его волос сильно пахло. Но здешний дух перешибает все. Выдыхаю, вдыхаю — и новая туча смрада полнит мне мозг. Я напал на след его грязноволосого бессмертия, обнаружил потаенный уголок, в котором оно обитает, — между мягкими оболочками пары наушников, как пресмыкающееся в своей чешуе.
И сразу же я вижу его перед собой, вижу совершенно отчетливо, как если бы он и впрямь вдруг вырос в дверном проеме — темная фигура, подсвеченная лишь со спины. Шерша всегда умел находить выгодное для себя освещение, не знаю уж, по наитию или по расчету. Чуть подавшись вперед, стоит он, большой, стройный, ленивый. Как у крупного зверя породы кошачьих, в его напускной вялости есть нечто тревожащее, за ней чувствуется напряженность, чувствуется готовность в ближайшее мгновение метнуться и убить, даже если знаешь этого зверя давно и он за все это время ни разу ни на кого не набросился. Его плечи чуть вздернуты, а голова едва заметно наклонена, как будто он вечно прислушивается к чему-то, что разворачивается у него под ногами. Я вижу, как он, заведя руки за голову, собирает волосы в пучок, который тут же рассыплется, как только он перестанет его придерживать.
В нашей интернатской комнате я и сам порой, когда Шерша сидел, развалившись, похожий на только что изготовленную и не захватанную руками тряпичную куклу, а его голова была запрокинута назад через спинку кресла, хватал его за волосы именно так и сгребал их в пучок толщиной в человеческую руку. Шерша и бровью не поводил, оставалось не понятно, заметил ли он, что я до него дотронулся. Иногда я стоял так довольно долго, вцепившись ему в волосы и наблюдая за тем, как дымок его сигареты выстраивает строгий перпендикуляр между его запрокинутой головой и потолком. И тогда на меня накатывала ярость, беспричинная иррациональная ярость. Я ненавидел его спокойствие, его безмятежную уверенность в том, что он способен получить все на свете, не пошевелив и пальцем. Ярость была такой сильной, что мне хотелось, перетянув ему шею, удавить Шершу его же собственными волосами. С ним было невозможно обитать в одном помещении, в одном пространстве, он все притягивал к себе — взгляды присутствующих, звуки музыки, названия стоящих на полке книг. Все вертелось вокруг него — вертелось, его самого не затрагивая, и даже моя ненависть скатывалась с него, как дождевые капли с непромокаемого плаща.
Судя по всему, убить человека — дело весьма затяжное, если все время и в самых абсурдных уголках наталкиваешься на его следы. Но я доведу эту задачу до логического завершения и сделаю тем самым доброе дело всему человечеству.
Внезапно наушники взрываются музыкой, я выдергиваю из щели между ними нос и открываю глаза. Клара бросает на меня укоряющие взгляды, пальчик ее лежит на регуляторе громкости моего мучителя. Слышно, как хорош стереоэффект, мне кажется, будто в руках у меня целый концертный зал. Еще одна порция знакомого запаха — и я отдаю наушники Кларе, good-bye stranger, думаю я, два года назад у меня не нашлось времени с тобой распроститься. Надушенные волосы Клары позаботятся о выведении запаха. Начиная с данной минуты, никаких воскресений из мертвых!
Она сразу же надевает наушники, прилаживая их дужку не на темени, а на затылке. Начинает кивать в такт музыке так лихо, словно голова у нее держится на тонкой ниточке. Наушники идут ей, в них она более самодостаточна и к тому же почти счастлива. Теперь я понимаю, для чего ей весь этот хлам — отливающий матовым серебром металл, кнопки, регуляторы, километры черного кабеля, гладкого или вьющегося спиралью, — чтобы в него закутаться. Наверное, в этот миг ей кажется, будто она сидит у себя в стеклянной кабине, а ночной город вокруг нее — одна гигантская сеть, завязанная на узелки радиоприемников, и изо всех струится одна и та же музыка. Музыка Клары, ею самою выбранная и поставленная, та самая, которой она дает себя сейчас убаюкать, столько-то bpm.
Однако стоит жара. И если она и дальше повертит головой так и этак, то заполучит мигрень, страшную, как дисковая пила, и ее будет рвать, а уж подтирать за нею я не намерен. Если в желудке у нее вообще хоть что-нибудь есть.
Во второй половине дня обнаруживаю ее во дворе: лежит под палящим солнцем. Хватаю ее за плечи и оттаскиваю в тенек, к стене дома. Глаза у нее полуоткрыты, однако реакция практически отсутствует. Под завесами ресниц в обоих зрачках у нее отражается в миниатюре мое лицо, немного искаженное этими выпуклыми зеркалами: нос слишком велик, щетина на подбородке, как пятно грязи. Зато, отражаясь не в обычных зеркалах, а в глазах у Клары, не испытываешь всегдашнего неприятного чувство, будто и на тебя самого в упор смотрят из глубины.
Макс, говорит она почти беззвучно, мне нехорошо.
Это видно, говорю. Это из-за жары.
Да нет, ты не понимаешь, говорит она. У меня такое ощущение, будто я умираю.
Чтобы расслышать, мне приходится поднести здоровое ухо прямо к ее губам. При этом ноздри мне забивает запах ее дыхания: так пахнет вода в вазе, из которой только что выбросили цветы, простоявшие в ней три недели. Но почему-то мне нравится видеть ее в таком состоянии, я чувствую себя таким сильным, каким не помню себя уже давно.
Твоя солидарность со мной, говорю, представляется мне все же несколько преувеличенной.
Шутку она не понимает, а может, та просто не получилась. Встаю, чтобы достать кокаин. Кончиками пальцев беру совершенно детскую порцию, другой рукой открываю ей рот и засыпаю щепотку, как будто подсаливаю суп. Она не противится, только язык ее пятится и съеживается, как не защищенная раковиной улитка, в которую тычут спичкой. Неподалеку стоит стакан, я наполняю его водой из миски Жака Ширака и осторожно выливаю ей в рот, вздергиваю ей подбородок, зажимаю рот, двигаю ее челюстью, пока не убеждаюсь, что она проглотила.
Умница, говорю, это лекарство.
Затем сажусь на корточки, закуриваю и жду. Через две минуты Клара начинает улыбаться. Через пять минут нахлобучиваю ей на голову наушники и включаю музыку. Улыбка становится ярче, затем Клара принимает сидячее положение.
Недавно я обнаружил, что, раздевшись до трусов, можно бочком подлечь под водопроводный кран на замшелую землю, и вода побежит тебе по животу и ногам. Это почти приятно. Через четыре-пять минут становится безразлично, ледяная бежит вода или обжигающе горячая; если не двигаться, чувствуешь только, что температура на пике, остальное не важно. Через десять минут начинает болеть голова. Когда распрямляешься, испытываешь трудности с кровообращением.
Минут через двадцать мы уже на пути в город. Музыка заставила Клару мобилизовать последние энергетические резервы, так присыпают солью снулую рыбу. Но надолго ее не хватит.
Клара, спрашиваю, какого черта нас снова понесло в город.
Как всегда, шепчет она в ответ, мне надо заставить тебя разговориться.
На каждом шагу диктофон шлепает меня по бедру, наверняка набьет большой синяк. Время от времени я перевешиваю его, соблюдая симметричное распределение боли, так что синяк будет и на другом бедре. Почти не видно машин, кроме карет «скорой помощи», вагоны трамваев переполнены пассажирами, тела которых сливаются в сплошную черную массу. Возможно, все они уже задохнулись и ездят этакими эскадронами смерти с одной конечной остановки на другую. Мы идем пешком, пес держится сзади, плетется понурясь, собственная голова стала для него тяжела.
