Ханс Плешински - Портрет Невидимого
Это-то меня и тревожило.
— Съешь банан, Фолькер? — Ее рука легла на его руку.
— Да, агава была горьковатой.
— Она стимулирует кишечник, не раздражая слизистую. Латиноамериканское домашнее средство.
Я старался держаться на заднем плане. Мне казалось, женщина уже в силу своей натуры излучает больше тепла, чем способен дать я. Тамара была в тот момент астральной матерью Фолькера.
— Вы с ним давно знакомы? — спросила она.
— Двадцать три года.
Зрачки ее от неожиданности расширились.
Я, значит, обладал сильной козырной картой. И, вроде, мог бы радоваться, что кто-то варит моему бедному другу суп и массирует ступни. Но по ее взгляду я понял, что все обстоит не так просто.
— На выходные мы едем в Аугсбург, смотреть модель «Афродиты» Маркуса Люперца.[286] Жуткая халтура! — прокаркал Фолькер. — Проект самого фонтана, сделанный Фрицем, гораздо изысканнее.
— Придется, — прошелестела она, — ждать решения городского совета.
— Совет решит то, что ему подскажут владельцы местных газет.
— Постарайся заснуть.
Что это был за год!
Тамара порхала по комнатам, готовя целительные эссенции, словно одна из созданных ею фигурок — по своему стеклянному обиталищу.
Фолькер, одетый в толстый пуловер (находить для него одежду было доверено мне), лежа в постели, воздевал указательный палец, когда Юрген Хабермас[287] по радио заклинал нас ни в коем случае не отказываться от «коммуникативного действия».
Выздоравливающий обнаружил на стене своей спальни влажное пятно и запаниковал, испугавшись, что из-за плесени подцепит еще какую-нибудь инфекцию. Мы как раз оттаскивали его кровать в комнату с видом на Петерскирхе (ту самую, которая служила заставкой телеканала), когда услышали глухой шум. Было четыре утра. В «Розовой гостиной», на первом этаже, накануне поменяли кондиционную установку. Теперь новый агрегат извергал пар под большим давлением, через мансардный этаж. О сне нечего было и думать, поскольку ухо невольно прислушивалось к шумовым колебаниям в воздушной шахте.
Тезис Фолькера — что обстоятельства любой жизни можно истолковать как результат сложной интриги — определенно не стоило сбрасывать со счетов.
Хочешь не хочешь, нам пришлось вызвать домовладелицу, давно мечтавшую избавиться от давнего жильца, чтобы подвергнуть мансарду санации и впредь сдавать ее как квартиру-люкс. Фрау Рундстеп, не по возрасту накрашенная, с видимым удовольствием переступила порог квартиры, входить в которую без согласия арендатора по закону не имела права. Я, как потенциальный свидетель, присутствовал при разговоре:
— С шести часов вечера шумит еще сильнее.
— Я ничего не слышу. — Она прошествовала мимо Тамариных композиций. — У вас тихо, как в мышиной норе.
— Пока вы, фрау Рундстеп, со мной спорите, вы, конечно, ничего услышать не можете.
Хозяйка почувствовала угрозу. Впереди замаячили непредвиденные расходы в размере десятков тысяч марок. Она, между прочим, и канализационные трубы не ремонтировала уже бог знает сколько лет.
— А как у вас с сердцем? — вдруг поинтересовался Фолькер. Вопрос пришелся как нельзя более кстати. Хозяйка, правда, от умиления не растаяла, зато немного успокоилась:
— Надеюсь, обойдусь без искусственного клапана.
— С новыми соседками я вполне поладил, — перешел Фолькер к новой теме, еще глубже погрузившей хозяйку в ее личные неурядицы. Бедняжка, по всей видимости, страдала оттого, что ее дочь вместе с лесбийской подругой и черным догом обосновалась в квартире по соседству с Фолькером.
— Так вот, от этого шума я заболеваю.
— А у меня перед домом построили выездную дорогу на автобан.
— Тоже малоприятно.
Через месяц, который показался нам нескончаемым, раздражающий Фолькера агрегат был отрегулирован и приведен в порядок.
В те месяцы я не на шутку влюбился в одного психолога — от чего, конечно, лучше воздерживаться. Но тогда я и понятия не имел, что меня ждет. Какими бы дружелюбными и понимающими ни казались эти врачи-психологи, они, как правило (чего иногда даже не скрывают), сами являются воплощенными «клиническими случаями». Впрочем, о ком этого не скажешь? Они образуют подобие жреческой касты, обходящейся без метафизики, и постоянно натыкаются на решетку собственного учения: Ты хочешь компенсировать чем-то свою ущербность. Ты стараешься вытеснить неудобные воспоминания. Ты колеблешься между гиперактивностью и летаргией (мне все это известно), то и другое опасно. Попытайся приблизиться к самому себе. Даже когда психолог молчит, ты чувствуешь, как в его мозгу некий механизм регистрирует все твои поведенческие промахи. Оставим это. О садах, покинутых Зигмундом Фрейдом — по которым бродят, что-то выискивая, с виду спокойные и здравомыслящие интерпретаторы, — написаны целые тома. Готов допустить, что кому-то беседы со специалистом по душевным расстройствам приносят пользу. Мне — нет.
Но мой психолог был великолепным экземпляром мужской породы, приспособленным к жизни лучше, чем его коллеги. В отличие от глухонемого, он умел говорить и даже обладал чувством юмора.
После долгих колебаний я решил похвастаться этой добычей Фолькеру. Мне хотелось, чтобы мой спутник жизни и мой возлюбленный подружились между собой, чтобы впредь они друг друга обогащали и, главное, чтобы обогащали (с двух сторон) меня.
На свой день рождения я пригласил обоих: человека, внешне превратившегося в развалину, и целителя всяческих ненормальностей. Как бледный отблеск собственной юности, стоял Фолькер перед великолепно сложенным Петером, который был выше его на полторы головы. Я надеялся посредством шампанского склонить этих антагонистов к приятному общению.
Психотерапевт, подаривший мне темно-красную розу, дружелюбно и очень предупредительно пытался втянуть моего старого друга в разговор о погоде, о рецептах приготовления овощей, о моей «прекрасной последней книге».
Я понял, что от меня в этой ситуации ничего не зависит. Фолькер, при галстуке (и с болями в кишечнике), упорно отказывался хоть как-то поддерживать беседу и помогать созданию праздничной атмосферы.
— Он же милый человек, изумительно красивый, ничего плохого тебе не сделал… — убеждал я своего старого друга в коридоре.
— У него нет затылка.
— Что-о?
— Голова без затылочной части.
Попадание было ужасным — в самую точку. Волшебная аура психолога, играющего в сквош, лопнула. После такого замечания отвести взгляд от его коротко подстриженных волос, от совершенно прямой линии, соединяющей темя с шеей, я уже не мог. Скошенный затылок, несмотря на все прочие достоинства, наводил на мысль об отсутствии художественных дарований, суженном поле восприятия, скудости комбинаторных способностей (важных для цивилизационного процесса) и вообще о фундаментальной ущербности, видимо, присущей этому человеку.
Фолькер, в физическом смысле развалина, одержал победу над Кавалером роз[288] — и, как оказалось впоследствии, в оценках своих не ошибся. Его краткосрочный соперник (не хочу быть к нему несправедливым) проявил себя как удобный партнер, ищущий в жизни надежности, но сам слегка неуравновешенный; как хороший, лишенный личных амбиций социальный работник. Он расстался со мной очень скоро после описанной встречи с Фолькером, объяснив свое решение непонятной фразой: «Я безумец…» Что ж, надо уметь прощать, такое умение придает нам толику величия.
Фолькер, вместе с уважаемыми гражданами Гармиш-Партенкирхена, присутствовал на церемонии присвоения одной из школ этого курортного городка имени Эдгара Энде.
Там он купил себе напольные весы, чтобы время от времени праздновать маленькие триумфы: «Я прибавил пятьдесят грамм!» В мае я отвез его в клинику на озере Штарнберг,[289] потому что его общее самочувствие все более ухудшалось. Когда мы с ним вошли в больничную палату на верхнем этаже, двое пациентов-пенсионеров с перебинтованными ногами смотрели по телевизору футбол. «Я этого не вынесу, я умру», — внятно посетовал Фолькер, но на соседей по палате его слова впечатления не произвели. К счастью, я вовремя сообразил бросить при медсестре такую фразу: «Ты ждешь звонков из государственной канцелярии, но ведь сюда тебе звонить не будут». В нашей Баварии, привычной к иерархическому подчинению, это возымело свое действие. Странному больному — может быть, собеседнику самого министра-президента— тут же предоставили, за дополнительную плату, отдельный бокс с видом на улицу. Здесь Фолькер скомпоновал — из фотографий, сделанных одним знакомым, и собственных текстов — единственную книгу, которая вышла при его жизни:
Инсценированное одиночество. Людвиг II.[290]
Замки Линдерхоф, Херренкимзее, Нойшванштайн и охотничий домик Шахен… Художественно одаренный молодой человек, которого звали Людвигом Баварским и который по недоразумению вошел в историю как Сказочный король, обладал такой силой воли, что смог, используя все средства, известные в его время, претворить свои фантазии в жизнь.
