Ник Кейв - И узре ослица Ангела Божия
Я оставил только принадлежавший Па сундук. Я выволок его на середину лачуги и поставил у своих ног. Неизвестное его содержимое было тяжелым и обещало немало тайн, которые откроются, если только мне удастся справиться с большим навесным замком, на который сундук был заперт.
Я знал, что бесполезно искать ключ в мусоре, оставшемся после сноса стен.
Потому что ключ где–то в кармане у Па, там, под землей, и ему уже никогда не встретиться со своим замком. Поднеся фомку к язычку сундука, я задумался.
Интересно, а где ключ ко мне! В чьем кармане покоится он? Где он сейчас — здесь, на земле, или там, под землей? Приближаюсь я к нему сейчас или удаляюсь от него? Наверное, все же приближаюсь, потому что мне до сих пор еще не случалось пройти мимо него ни на земле, ни внутри себя. Что я знаю об этом праздном ныне ключе, который смог бы отпереть замки, которыми заперта моя способность к говорению? Куда же все–таки запропастился он?
С долгим скрежетом петля уступила напору фомки. Глухо стукнул об утоптанный земляной пол навесной замок. Ах, если бы так же легко можно было отпереть мой язык!
С холмов доносился отдаленный вой дикой собаки. Минуту я просидел в молчании, слушая этот вой и рассматривая сундук.
Из таблички на внутренней стороне крышки я узнал, что сундук изначально принадлежал капитану Теодору Квикборну и что, судя по сотням выцветших наклеек, эта древняя реликвия, вполне достойная занять свое место на нашей свалке, немало попутешествовала из порта в порт, с востока на запад, с севера на юг, вдоль штормовых широт и бесконечных долгот, прежде чем завершила свое извилистое путешествие здесь, в удаленной от моря долине на вершине сухопутной мусорной кучи.
Создавалось впечатление, что в сундук вместился весь принадлежавший капитану Квикборну скарб. Почему жизнь его окончилась здесь, в сотнях миль от моря и береговых песков, стало мне ясно в тот момент, когда я начал перебирать просоленные пожитки. И я возблагодарил Господа.
Первым я извлек из сундука капитанский китель, завернутый в пожелтевшую от времени и рассыпавшуюся на глазах бумагу. Это был темно–синий китель с позолоченными пуговицами и тяжелыми золотыми эполетами в форме замочных скважин. Каждый эполет оторочен блестящей бахромой с кисточками — короче говоря, на каждое плечо приходилось по тяжеленной золоченой нашлепке.
Обшлаги, лацканы и воротничок отделаны золотым и серебряным галуном.
Безупречная чистота кителя наводила на мысль, что его вычистили и выгладили специально перед тем, как положить на хранение. «Почему?» — спросите вы. — «А вот потому то — воскликну я. Потому что настоящая жизнь кителя только начиналась. Потому что он лежал и ждал меня! Меня! МЕНЯ! МЕНЯЯЯЯ!
Он был слегка мне велик, конечно, но если закатать рукава и затянуть потуже ремень на поясе, так, чтобы грудь выдавалась вперед, то я вполне мог его носить, как и хотел того Бог.
В левом кармане кителя я нашел маленькую коробочку, обтянутую зеленым бархатом. Внутри лежали рядком четыре медали, каждая в отдельном бархатном кармашке. Медные медали с выбитыми на них изображениями; когда я приколол их слева на грудь, которая и так уже была изукрашена золотыми нашивками и яркими орденскими колодками, они туго натянули своим весом ленточки из цветного шелка.
Использовав педаль от старой швейной машины и наждачный камень, который я, кажется, украл в каком–то сарае на плантации, я смастерил примитивную конструкцию из осей, ремней и рычагов, служившую мне точильным станком. В свое время я зарыл во дворе серп — помните, тот, что я нашел на болотах в день, когда городские мерзавцы явились и осквернили мой грот, уничтожив все, чем я дорожил. Я откопал серп и наточил его: теперь он сверкал злым серебряным блеском, кривой, точно ведьмин палец. Я заткнул серп себе за пояс, наподобие того, как это делали пираты.
Теперь в зеркале я, с отросшими за последнее время волосами, выглядел что твой гребаный принц. Я выглядел как Царь. Царь Юкрид Первый. Самодержец Гавгофы. С Царем шутки плохи, брат. С Царем шутки плохи. И тут я снова возвел глаза к небу и еще раз возблагодарил Господа.
Еще там была фуражка, но я ее выбросил. Ненавижу головные уборы. А еще — карты, судовые журналы и документы. Я просмотрел их в надежде отыскать дальнейшие распоряжения. Но все, что я нашел, — это цифирь, уравнения и прочий морской жаргон, из которого решительно ничего нельзя было понять. Дневники свои капитан вел мелким, убористым почерком. Мне стало ясно, что мучительная и длительная расшифровка этих строк не принесет мне никакой пользы. Слову Божию присуща простота, прямота и правдивость. В конце концов, мы здесь не в игрушки играем.
Когда я откладывал тетради в сторону, из одной из них на пол выпало две фотокарточки. На первой был снят капитан Квикборн. Он был крупнее меня и намного старше — с густой седой бородой и в фуражке, но стоило мне посмотреть в зеркало, как меня потрясло внезапное сходство между нами, промелькнувшее в отражении. Я знал, что у капитана были голубые глаза, и хотя он казался загорелым и прямо–таки смуглым на коричневатой фотографии, было очевидно, что море и соленый ветер просто выдубили его некогда бледное и бескровное — такое же, как мое — лицо. Разумеется — чистое совпадение. Но поверьте мне, уж я–то знаю: совпадения не бывают случайными.
Я потянулся ко второму фото, но моя рука застыла в воздухе, как только до меня дошло, что на нем изображено. Это была фотография его судна — точнее говоря, носовой части судна. Фотография фигуры, которая украшала форштевень. Это была деревянная раскрашенная скульптура — голова и торс круглоликой и златокудрой девочки с мягкими чертами лица. На голове лежал венок из цветов, а за спиной расходились в стороны вдоль штирборта и бакборта два ангельских крыла. Узкие плечики, две маленькие, едва набухшие грудки. Все как у нее. Все как у Бет. Но эту девочку звали не Бет. На табличке под кончиком ее левого крыла я прочел надпись печатными буквами: «АДАЗИЯ». АДА–ЗИЯ — я увидел отражение фотокарточки в зеркале и вздрогнул: мое отражение в зеркале смотрело на изображение Бет, под которым было написано: Я ИЗ АДА! Я ИЗ АДА!
— Впрочем, в этом нет ничего нового! — подумал я и швырнул фотографии, карты и судовые журналы в кучу мусора, лежавшую в дальнем углу лачуги.
Я извлек из сундука обшарпанный кожаный футляр в форме тубуса с деревянной крышкой. Я открыл крышку, и из футляра выскользнула черная подзорная труба.
Подзорная труба! Из трех раздвигающихся частей! Мой третий глаз! Мой зрак, при помощи которого я одержу победу над серым маревом дали, оставаясь при этом никем не замеченным! Немигающее мое око на раздвижном отростке!
Кровь мощно струилась по моим жилам, и сердце мое — туго сжатый в груди кулак — одним ударом сбросило меня со стула. Я выскочил на крыльцо с телескопом под мышкой. Повернувшись к югу, я снял крышку с объектива, большого, как чайное блюдце, выпростал черный ствол трубы во всю длину и навел его на далекий город. Я поворачивал трубу и наводил ее на фокус, пытаясь отыскать белого мраморного ангела с серпом в руке. Но увидеть его мне мешал украшенный шпилем фасад Дворца правосудия. Зато я рассмотрел барельеф над главным входом, на котором было изображено само Правосудие с повязкой на глазах и весами в руке. Стараясь найти лучшую точку для наблюдения, я взобрался на перила. На мгновение мне показалось, что теперь я вижу отблеск солнца на занесенном серпе в руке ангела, но тут я потерял равновесие. Все помутнело в моем новообретенном глазу, стремительно понеслось мне навстречу, а затем, внезапно почернев, взорвалось ослепительною вспышкой.
Мой большой глаз уткнулся в землю. Подзорная труба сложилась аккуратно втрое, что уберегло ее от поломки, но при этом вогнала мое глазное яблоко в череп аж до самого мозга.
— Хорошая труба, прочная, — подумал я, проверив ее исправность неповрежденным глазом. — Но нужно поискать наблюдательный пункт поудобнее.
И тут шумная свора мыслей выскочила откуда–то из засады и принялась носиться у меня в голове, поднимая шум и гам. Идеи одна величавее другой озаряли меня: зная прекрасно, что предвещают эти симптомы, я кинулся обратно под крышу, уселся на стул и стал ждать, пока уляжется гомон и зазвучит холодный и ясный голос Бога, заглушая весь этот мыслительный треск, и подскажет мне, что я должен делать. И вот, прежде даже, чем зазвучал обычный хор певчих, я уже смотрел в потолок и думал, что будет, если я возьму пилуи молоток и построю смотровую вышку! Смотровую вышку! И тут же мне было явлено ее устройство: лесенка с двенадцатью ступеньками, тяжелая водонепроницаемая дверь–люк и, наконец, сама смотровая вышка, установленная на крыше лачуги: по кругу — ограждение высотой в пояс, сделанное из листов жести, навес в форме китайской шляпы из кровельного железа, опирающийся на три металлические опоры и увенчанный на макушке официальным флагом Гавгофы. И я увидел, как соорудить трехногий штатив для трубы, и не смог сдержать торжествующей улыбки. Тогда я обратил свое внимание на зеркало; вернее, на того, кто в нем отражался. На Него — безумного Царя Гавгофы, вооруженного острым стальным серпом, облаченного в мешковатый, не по размеру наряд суверена, усыпанный медалями. Тонкие, прямые, давно не мытые волосы, безумные глаза, один из которых — а именно правый — заплыл и побагровел. Руками Он обхватил себя за плечи и раскачивается на стуле, помахивая ботинками в воздухе, оскалив гнилые зубы и заходясь в надрывном беззвучном хохоте — хохоте бесстыжего, разнузданного безумия. От этого зрелища меня всего передернуло; помрачнев, я согнал улыбку с губ и понял, что боюсь и ненавижу этого ублюдка в зеркале.
