Андрей Добрынин - Смерть говорит по-русски (Твой личный номер)
Агенты вышли в коридор и направились вниз, обмениваясь шутками и посмеиваясь. Портье уныло плелся вслед за ними, ощущая в душе сосущую пусготу. В вестибюле он проскользнул за стойку и притаился там, с болью слушая всякие дурацкие предположения, которые агенты высказывали на его счет. Их старший подошел к стойке, пролистал книгу записи постояльцев, время от времени задавая портье короткие вопросы. Новых постояльцев за последний месяц появилось немного, да и большинство из них уже успело съехать. Оставались двухметрового роста полусумасшедший проповедник, несколько негров-коммивояжеров, несколько женщин без определенных занятий и еще один художник, американец, но пьющий без просыпу. Наводить справки агенту помогал мальчишка-коридорный, по виду — пуэрториканец, живой и острый взгляд которого внушал сыщику куда больше доверия, чем неповоротливые и полные тоски оловянные глаза портье. Когда агенты наконец удалились, портье отослал коридорного и со вздохом вытащил из-под стойки бутылку «Гленфиддич». Хотя ничего плохого вроде бы не произошло, на душе у него было скверно, как никогда. Дабы не усложнять процесс употребления любимого напитка, стаканом портье почти никогда не пользовался и отпивал виски по глоточку из горлышка, оставаясь в результате в здравом рассудке. Однако теперь именно рассудок и казался ему самым страшным врагом. Заурядность и убожество окружающей жизни обступили его со всех сторон в лице людей и предметов, ни один из которых не вызывал у него ни малейшей симпатии. Та напряженная струна, которая зазвучала было в вялой какофонии повседневности, тут же умолкла, оказавшись обманом слуха. Выхода не было — приходилось пить, чтобы боль разочарования не сделалась невыносимой. Портье припал губами к горлышку бутылки и сделал несколько мощных глотков подряд, понизив уровень жидкости чуть ли не на треть. На душе несколько потеплело, жгучая горечь сменилась жалостью к самому себе. Настоящая жизнь бушевала где-то в немыслимом отдалении, и ее сверкающие брызги не доносились до мрачного клоповника, называвшегося отелем «Милагро». Портье со вздохом подумал о том, что лучшие качества его души, похоже, так и останутся невостребованными, и еще раз приложился к бутылке. Мало-помалу блаженное оцепенение сковало его взбудораженные чувства. «Ну и ладно... Ну и бог с ним...» — бормотал он, уже ни о чем не думая. Тот момент, когда он прикончил бутылку, совершенно не запечатлелся в его памяти. Очнувшись, он обнаружил себя лежащим на кушетке в закутке справа от стойки, куда он позволял себе удаляться только в самые глухие предрассветные часы. Во время же наплыва постояльцев такое пренебрежение своими обязанностями могло стоить места, а найти новую работу в его возрасте, да еще в Бруклине, было очень нелегко. Подумав об этом, портье огромным усилием приподнял голову с подушки, разлепил веки и вдруг с удивлением увидел за стойкой сидящего человека. Тот как раз весьма уверенно рассчитывался с заезжающим клиентом. Проводив клиента и заслышав шевеление на кушетке, неожиданный заместитель обернулся, и портье узнал в нем того самого лохматого художника, на которого навел сыщиков. Бородач беззлобно улыбнулся и сказал:
— Мне приходилось работать портье, так что я решил прикрыть вас на часок, пока вы отдыхаете.
— Спасибо, — смущенно пробормотал портье, сел на кушетке, спустил ноги на пол и ошалело запустил пятерню в свою редкую шевелюру. — Ужасно вам благодарен. Надеюсь, постояльцы не очень вас утомили.
Бородач хотел было что-то ответить, но коридорный, мальчишка-пуэрториканец, подошел к стойке и выжидательно уставился на него, переводя взгляд с лица на большого золотого скорпиона под расстегнутой сорочкой на волосатой груди.
— Тебе чего? — весело спросил бородач. Мальчишка не ответил и выразительно посмотрел на портье.
— Не бойся, давай, что у тебя там, — с усмешкой произнес бородач. — Я — Патрик де Соуза, у тебя должно быть кое-что для меня, правильно?
Коридорный кивнул, не отрывая взгляда от скорпиона, и выложил на стойку небольшой, аккуратно запечатанный пакет.
— Не открывал, я надеюсь? — проворчал бородач. — Правильно, и никогда этого не делай. Держи, — он протянул парнишке пачку долларов. — Но эти не все тебе. Сбегай купи бутылку виски, — бородач достал из-под стойки пустую бутылку и взглянул на этикетку, — бутылку «Гленфиддич». Оставишь вот ему, — он показал через плечо большим пальцем на портье. — Я отлучусь по делам. Даст бог, еще увидимся.
Увидеться им, разумеется, больше не пришлось. Портье и коридорный не знали, что свою прощальную фразу, которой он заключал любое приятное общение, Жорж Вальдес, он же Джон Аткинс, он же Патрик де Соуза позаимствовал у своих приятелей — русских эмигрантов. Жорж покинул отель с тем, чтобы передать Корсакову документы и обратно уже не вернуться, оставив хозяевам множество пустых бутылок и абстрактных полотен. Заплатить за номер он успел, так что претензий к нему не было, а картины портье с помощью коридорного развешал во всех свободных простенках.
Старик и мальчик увидели своего постояльца спустя немного времени по телевизору — в тот момент, когда для него самого мир уже заволакивался серой предсмертной пеленой. В программе новостей показывали завершение штурма полицией и частями командос здания парламента Республики Тукуман, захваченного левыми партизанами. Из здания выносили убитых и раненых; камера взяла крупным планом носилки, на которых лежал широкоплечий партизан с буйной черной шевелюрой и черной бородой. Его мощная рука бессильно свешивалась вниз, пальцы чертили по асфальту, в углах рта пузырилась кровь, а черные глаза напряженно вглядывались в никуда, словно в попытке превозмочь последнее забвение. «Смотри, это же тот, который у нас останавливался! — завопил мальчишка, больно толкая портье в бок. — Тот самый художник!» Портье стряхнул с себя обычное оцепенение, вызванное виски, всмотрелся в экран и вынужден был признать, что малец прав. «Я так и знал, что с ним дело нечисто, — пробурчал портье. — Хороший был парень, но вот доигрался. Сразу видно — не жилец». Он подумал было о картинах покойного — нельзя ли сделать на них бизнес, но после минутного раздумья махнул рукой на эту мысль и взялся за бутылку. «Упокой, господи, его заблудшую душу», — набожно произнес портье и хватил из горлышка изрядный глоток. Вдруг мальчишка заявил: «Я тоже хочу выпить за упокой его души». Портье заметил слезы на его глазах и смущенно спросил: «А не рано ли тебе начинать, приятель?» Парень только возмущенно фыркнул, взял бутылку и сделал несколько изрядных глотков. Стиснув челюсти, он подождал с минуту, пока уймется жжение в горле, и затем осенил себя широким католическим крестом.
«Они близко, будь готов к приему», — прохрипела в кармане у Корсакова рация голосом Жоржа Вальдеса. Сквозь ветровое стекло автомобиля, припаркованного в боковом проезде, Корсаков окинул взглядом проходившую перпендикулярно улицу и привычно выделил среди пешеходов маленькую фигурку матери в темном платье и в темном траурном платке. Мать направлялась в недавно выстроенную благотворительную поликлинику, куда поступила на работу, прельстившись близостью поликлиники от дома. Благотворительным это заведение было для клиентов, но отнюдь не для персонала — и без разговоров в барах и пивных Корсаков мог многое узнать о рабочем режиме матери по ее походке, которая из энергичной утренней ко времени вечернего возвращения делалась шаркающей и неровной. Вслед за матерью в некотором отдалении нахально полз кремовый «Кадиллак» — машина, не слишком подходящая для наружного наблюдения. Корсаков подумал, что, с другой стороны, его мать из тех людей, что органически не способны заметить за собой слежку, и бандиты имели время об этом догадаться. Корсаков внимательно посмотрел на сумку в руках матери, которую та постоянно носила с собой. Он заметил, что сумка явно была тяжелее, чем обычно, и из нее торчала красная рукоятка дамского зонтика — вещь совершенно естественная в довольно пасмурное утро, если не знать о том, что в это утро мать по просьбе Корсакова, переданной через Кауфмана, должна была иметь с собой какой-нибудь красный предмет. Корсаков понял: мать готова к отъезду, билеты на самолет и самые необходимые вещи находятся при ней. Требовалось отсечь «хвост», ежедневно остававшийся у поликлиники дожидаться ее возвращения домой. Корсаков развернул свою машину и знакомыми с детства проулками подогнал ее как можно ближе к поликлинике. Затем он вышел из машины и пошел пешком, отыскивая взглядом кремовый лимузин. Впрочем, тот был припаркован как обычно — по диагонали через улицу от главного входа в поликлинику. Как всегда, один из мафиози сидел за рулем и наблюдал в зеркало за главным входом, тогда как второй отправился караулить служебный вход с другой стороны здания. Времени у Корсакова в запасе имелось немного — по договоренности матери следовало через час покинуть поликлинику и ехать в аэропорт. Однако Корсаков был уверен в том, что все пройдет как надо, — все его нервы пели от восторга, настраиваясь на схватку, словно смертоносный музыкальный инструмент. Сама погода, казалось, подбадривала его — облака стремительно рассеивались под прохладным ветром, открывая свежую голубизну неба и щедрое солнце, всюду разбрасывавшее слепящие блики. Через правое плечо у Корсакова была перекинута спортивная сумка, левая рука оставалась свободной. Когда он поравнялся с кремовым «Кадиллаком», сидевший за рулем бандит уже успел внимательно осмотреть его в зеркало, не нашел ничего подозрительного и потому не заметил короткого резкого движения кисти левой руки, которым Корсаков из-под сумки послал в открытое окошко «Кадиллака» метательную звезду. Успев услышать краем уха липкий хруст зубцов, вспоровших живую плоть, Корсаков зашагал дальше, не останавливаясь, не прибавляя шага и преодолев искушение обернуться на оставшийся за спиной автомобиль. Он обогнул здание поликлиники и сразу увидел второго бандита на его обычном месте — на пустынной в этот час детской площадке многоквартирного дома. Бандит меланхолично покачивался на качелях, вперив в Корсакова недобрый взгляд маленьких черных глазок. Видимо, он смертельно скучал и уже не верил в то, что слежка может дать хоть какой-нибудь результат, поэтому не только не старался вести себя незаметно, как требовала его задача, а вызывающе оглядел прохожего с головы До пят и произнес, когда тот поравнялся с ним:
