Алекс Форен - Танго с манекеном
Антуан остановился у подъезда и набрал код домофона. Несколько секунд ожидания и – искаженный динамиком голос:
– Да?
– Добрый вечер, – бархатно произнес Антуан. – Меня зовут Антуан Малабар, я представляю агентство «Палиндром». Не могли бы мы поговорить несколько минут по личному делу?
– Простите? Мне ничего не говорит это агентство.
– Мэттью, – сказал я, наклоняясь к домофону. – Это я, Грег. Проходил мимо с приятелем, а вокруг все уже закрыто. Ты не угостишь нас английским чаем?
– Только если ты сможешь внятно объяснить, почему кинул меня с визитом в Академию, – донеслось из динамика, и раздался щелчок – дверь открылась.
Антуан воззрился на меня с непередаваемым изумлением, но я был настолько не способен на объяснения, что только пожал плечами и первым шагнул внутрь подъезда.
Можно было раньше сообразить. Любитель театра абсурда мистер Силл Оу. Уоллис, черт его дери, наоборот… силлоУоллис.
В медленном древнем лифте, ползущем на четвертый этаж, я старался разглядывать панель с кнопками, но Антуан был неумолим:
– Может быть, все же объяснишь?
Пришлось отвлечься от созерцания кнопок.
– Честно говоря, получится путано и долго. Коротко так: я ударился головой и обрел дар ясновиденья. Но в целом ты прав, это все Леонардо. Сейчас у нас будет тайная вечеря. Чай будем пить.
Мэттью уже ждал в проеме раскрытой двери, как обычно, сдержанно и доброжелательно улыбаясь. При виде чемодана в моих руках улыбка, впрочем, сменилась удивлением.
– Мне кажется, я знаю этот чемодан, – сообщил он.
– Тогда махнемся не глядя? – предложил я. – У тебя есть, что предложить мне взамен?
– Ты хочешь сказать, что это твою коллекцию галстуков и одинаковых белых рубашек я таскаю за собой по всей Франции?
– Так ты взломал его?! Значит, пришло время признаться. Понимаешь, до увлечения фотографией я был коммивояжером. Торговал галстуками и рубашками. Всюду ездил с образцами. Впрочем, я же не рассказываю при посторонних, чем набит твой багаж, – я похлопал по чемодану, который до сих пор держал в руках.
Антуан безмолвно переводил взгляд с одного из нас на другого с таким видом, будто присутствовал на встрече двух аборигенов долины затерянных душ, в языке которых не было ни единого знакомого ему слова.
– Кстати, Мэттью, рад представить тебе Антуана. Помнишь коробку, в которой была бутыль Клейна? Так вот, это он резвился с написанием твоего имени. А вообще он из службы розыска багажа. Мастер по поиску чемоданов.
На обратной дороге я озадачил Антуана поисками Мари, и он обещал сделать все, что можно. Еще я сказал ему, что из-за происшествия на Сен-Дени я больше не смогу продолжать наблюдать за Николь. Он был раздосадован, но настаивать не стал. И хорошо, пускаться в долгие объяснения мне совсем не хотелось.
Он довез меня до дома, я зашел в лофт и через минуту вышел обратно. Сев на мотоцикл, я поехал на площадь Терн. Город был совершенно пустым, ветер бил в лицо, и, несмотря на дикую усталость, во всем этом было что-то от безумных студенческих приключений, когда подобные поездки придавали жизни тот драйв, без которого она ничего не стоит.
Я разбудил консьержа, и он, старательно пытаясь сохранять вежливость, рассказал мне о том, что Мари вышла из дома рано утром и до сих пор не возвращалась. Я заставил его подняться со мной наверх и прикрепил к двери записку:
«Мари, забудь об обезьянах. Появись, мне тошно не видеть себя в зеркале. Г.»
Наверное, это был не самый гениальный экспромт в истории литературы, но это был максимум того, на что я оказался способен в три часа утра.
Ночью я видел, как в Париже, в лофте, скрючившись на кровати, метался человек.
За и над ним, вне и внутри него решался исход многолетней бойни.
У меня больше не было сил наблюдать за ней. Я бы разбудил в этом городе несколько уставших людей, чтобы они делали это, а сам заснул бы…
Может быть, так и случилось…
Мы были вдвоем – расколотые, разбитые, сумасшедшие останки некогда единой армии. Два полководца с милосердной амнезией, до оторопи похожие друг на друга, судорожно пытающиеся понять, что же это за битва, разбросавшая нас по разные стороны горизонта.
Два онемевших монаха из Авиньона, неразличимые близнецы – черный и белый. Если бы только мы могли выкрикнуть одно и то же…
Крошево обломков, обугленное месиво, осколки раздолбанной головоломки, нащупывание, ориентация… Нужно найти хоть что-то, что еще может помочь…
Но хотя бы – запомнить запомнить запомнить, или по крайне мере запомнить, что что-то забыл.
Я не должен снова забыть. Все поиски ложных указательных столбов, все предательства, глупость, слепоту, всю напыщенную фальшь, всю алчную трусость.
И где-то под ними, как чаинки на дне остывшего стакана, – надежда и отчаяние.
Оторванные лоскуты памяти в разбитой, как яйцо, голове. Кровотечение времени в теле Вечности.
Пробуждение от изматывающей тупой боли – невыносимое осознание того, какой долгой была эта резня. Слабое воспоминание о ностальгии – по наивности, искренности, цельности. По утраченному Раю…
Лишившись целей, поводырей, даже флюгеров, мы настолько запутались, что оказались в пустом и безлюдном пространстве, где даже воровать или попрошайничать – не у кого и нечего.
Рыбы, выкинутые на берег, дергающиеся, трущиеся друг о друга, неразлучимые…
Вновь начинаю думать – ухватить, связать, соединить…
Испорченный, разобранный на части компьютер, решивший, что он человек.
Ничто так не становится человеком, как щемящее чувство…
Чувство чего? Только понять…
Это лишь тревожное горячее забытье. Если бы я мог тебя разбудить, если бы я мог вывести тебя из себя, докричаться, я бы предупредил тебя…
Что будет шторм…
И – крушение посреди океана. Здесь где-то был лакированный игрушечный парусник…
На поверхности пустого, спокойного, безбрежного пространства – раздувшаяся намокшая кукла, похожая на мишленовского человека. Ее выбрасывает к рыбацкому поселку. Никто не знает, живое ли это, кукла ли, морское чудовище или капитан пропавшего корабля. Приходит врач, потрошит каучуковое тело. Внутри – намокший окоченевший человечек. Сжавшийся, лысый, как новорожденный. Искусственное дыхание. Смотри-ка, шевелится… Скорее, машину Тьюринга… Разряд. Жив…
Кровь приливает к сероватому лицу. Может быть, выкарабкается…
И тогда…
Можно начать заново. Починка, восстановление, замыслы. Планы. Кампании. Лестницы. Опять?
К черту. Теперь наружу. За пределы этой коробки, душной китайской комнаты, за пределы погонь и побегов, недомыслия и бессмыслицы, полуудач и полупровалов, за пределы любой двойственности. Чтобы снова дышать.
Игольное ушко здесь. На отрезке времени между двумя ударами сердца.
На свет. Начала богов – в каждом трясущемся кусочке слизи.
Две двери. Одна – та самая, за другой – безысходность чужого.
И только один вопрос, который нужно задать обоим, чтобы они сказали одно и то же…
Эта задачка решаема, ты просто трусишь найти ответ.
Давай, для машины это не сложно.
Все просто – минус на минус дает плюс.
Ну..?!
Два монаха, сжав зубы, распахивают дверь. Ослепление…
Ужас быть сожженным, уничтоженным. Хватаюсь за дверной проем – последний рубеж камеры, последние рамки. За самого себя. Пальцы одной руки начинают бороться друг с другом. Мастер, я не могу выйти…
Предчувствие невозможного безумного полета. Так нельзя, больше нет никаких страховок.
Не ори. Тебе не удастся смыться. Кого ты пытаешься одурачить? Давай! Это просто роды. Кесарю – кесарево…
Немного терпения, частица любви, зерно доверия – тебе дано ровно столько, сколько тебе нужно знать.
Огни города в ночи, на взлете, с воздуха – разлетевшиеся светящиеся частицы, в каждой из которых – собственный мир и всякий другой мир.
Если бы я только мог их различить…
Есть ли в них хотя бы песчинка нелепой бунтарской веры в то, что все – не зря?
Что это кому-то нужно.
Что там существует кто-то, кто думает о тебе, когда тебя нет, держит за тебя кулаки, когда ты вот так прорубаешь стены, оживляет тебя каждый раз, когда ты умираешь.
