Карл Тиллер - Замыкая круг
У Берит секс и все с ним связанное вызывали, как тебе казалось, отвращение, и она соблюдала все привычки и обычаи, принципы и нормы, которые ограждали ее от разговоров, от мыслей да наверняка и от занятий сексом. Ты подозревал, что это проблематическое отношение к сексу и стало причиной ее брака с Арвидом, поскольку он был не только священник, а значит, особо чутко относился к обвинениям в недостаточной порядочности или приличии и потому легко поддавался сексуальному контролю, но и как человек он словно бы не имел пола. При его снобизме и педантичности он уже от одного вида голой сиськи на экране телевизора испытывает тошноту, сказал ты, а потом, не сводя глаз с чуть подрагивающей крыши палатки, продолжил, что опасаешься, не идет ли проблематическое отношение твоей матери к сексу от того, что твой биологический отец был насильником, который в свое время изнасиловал Берит и сделал ей ребенка. Вероятно, именно поэтому она отказывалась говорить о нем и упорно скрывала, кто он, вдобавок это объясняло, почему чужая женщина в оранжевом «ауди» — согласно данной теории, опять-таки жертва твоего биологического отца — выглядела ужасно испуганной, заметив тебя возле нашего дома; она, как я наугад сказала, когда мы стояли там на крыльце, узнала в тебе твоего отца и как бы вновь пережила давнее насилие.
После того как я сделала довольно неуклюжую попытку напомнить тебе, что так или иначе это все сплошные домыслы, мы, помнится, несколько секунд лежали молча. Разговор и начался, и закончился внезапно, вдобавок серьезность сказанного повергла меня в полное замешательство, да и тебя тоже, как я поняла, повернувшись и перехватив твой взгляд (мягко говоря, ты не самый откровенный из тех, кого я знавала, и определенно не собирался говорить то, что сказал). Так мы лежали, оба одинаково смущенные оборотом, какой принял разговор, и легкий комизм ситуации привел к тому, что мы вдруг разом расхохотались, а вскоре в лучезарном настроении вылезли из спальников навстречу новому дню.
Помню, на завтрак мы решили наловить рыбы. Лениво задувал ветерок, и наши красно-белые изопоровые поплавки колыхались взад-вперед на маленьких крутых волнах, пробегавших по воде. Удочки регулярно приходилось забрасывать снова, потому что ветер медленно, но верно сносил поплавки на мелководье, где пучками рос тростник, будто волосы после неудачной пересадки.
Одно из несчетных наших выступлений перед мамиными гостями
Гриф контрабаса пронзал тонкую, чуть колышущуюся завесу табачного дыма, точь-в-точь как острая вершина горы пронзает утренний туман, пальцы Юна, словно тяжелые медвежьи лапы, перебирали струны, а мамины гости, разгоряченные от красного вина, сидели и слушали, их уши как бы смыкались вокруг звуков, оберегали их, подобно ракушкам, что, смыкая створки, оберегают свои жемчужины (ух как красиво). Ты стоял рядом с Юном, совершенно неподвижно, опустив руки и глядя себе под ноги, так что твои длинные волосы, будто тяжелые шторы, свисали по обе стороны, лица. Когда же Юн вдруг встрепенулся и пальцы его из медлительных медвежьих лап превратились в стремительные паучьи ножки, скачущие по струнам, ты поднял правую руку, резко схватил микрофон — примерно так мафиозо хватает за плечо человека, которого намерен напугать (этакая приятельская угроза), — поднес его ко рту и гаркнул текст, который написала я; кстати, я думала, что где-то спрятала его, и все утро потратила на поиски, хотя вообще-то решила пока не съезжать из маминой квартиры.
Как и многое другое из той поры, текст, должно быть, потерялся во время одного из переездов, что не раз случались в моей взрослой жизни, и я отчетливо помню всего две строчки: «Вивальди обнесен решетками Пановых флейт, треска замурована в глыбы / мы пустим всю „Рему“ в распыл, потому что по горло сыты», — сочинить такие строчки, по-моему, могла одна только я, притом что они, ярко отмеченные нашим тогдашним юношеским гневом, энергией и увлеченностью, кажутся мне теперь чужими, ведь я, увы, стала до такой степени трагической фигурой, что в тяжелые минуты меня больно ранит другая строчка, которую я написала в то время: «Она — звезда, она лучится светом, но давным-давно погасла».
Мама и ее приятели обожали креативность и оригинальность, и хотя многие из них наверняка заметили дилетантство и в тексте, и в музыке, и в исполнении, они все равно безудержно зааплодировали и заликовали, когда вы закончили; ты, честолюбивый скорее в изобразительном искусстве и литературе, нежели в музыке, отнесся к их восторгам с признательностью, но и только, а вот Юну все это, как обычно, ударило в голову. До самого конца вечеринки он ходил вокруг, ожидая новых похвал, и поначалу они сыпались как из рога изобилия, но ведь всему есть предел, нельзя же без конца расхваливать его игру на контрабасе, и, незаметно для него, народ мало-помалу начал его избегать. Стоило ему подойти, они спешили в туалет, прикидывались, будто не замечают, что он пытается перехватить их взгляд, а позднее, когда все уже были в изрядном подпитии и не сковывали себя приличиями, одна из маминых приятельниц, потеряв терпение, послала его к черту, и тут Юн как бы очнулся, стряхнул с себя и алкогольный, и эгоистический дурман. Некоторое время он с чуть вымученной улыбкой бродил по комнатам и не говорил ни слова, потом стыд одержал верх, и он, сославшись на головную боль, ушел прочь, точно раненый зверек, так он поступал всегда, когда его гладили против шерсти.
Кстати говоря, от трусости и нехватки дерзости он не стал серьезным музыкантом, а всего-навсего работал с молодежью и играл на контрабасе в посредственных трёнделагских рок-группах (по крайней мере, так было несколько лет назад, когда я последний раз видела его). Он твердил, что отказался от учебы на музыкальном отделении, так как вынужден был остаться дома и заботиться о матери, она, конечно, периодически хворала, но не до такой же степени, и мы с тобой прекрасно знали, это попросту благовидное оправдание упущенного шанса стать профессионалом. Мы огорчились и разозлились на него, однако изо всех сил старались не подавать виду, ведь он только того и ждал. Любил видеть и слышать, как окружающие сокрушаются, что он не использует свой талант, и я никогда не видела его более счастливым, чем в ту минуту, когда какая-то гитарная знаменитость, чье имя я начисто позабыла (длинноволосый джазист, проводивший в Намсусе мастер-класс), сказал ему, что он наверняка бы стал одним из лучших, если б рискнул.
Сейчас, когда пишу письмо, я вдруг подумала, что примерно то же стояло и за всеми половинчатыми попытками Юна покончить самоубийством. К примеру, мы с тобой сумели понять важность выбора и считали, что человек действительно способен вырваться из тех клишированных моделей, среди которых рос с детства, а вот Юн, в противоположность нам, смотрел на себя исключительно как на продукт окружения, и, вероятно, именно сентиментальность и жалость к себе, обусловленные ролью жертвы, вели к тому, что он регулярно грозил покончить с собой. Я и ты, разумеется, понимали, что он попросту жаждет внимания и сочувствия и по-настоящему никогда с собой не покончит, но с другими мы говорить об этом не могли, ведь нас бы сочли холодными и бесчувственными. Когда он испортил мое восемнадцатилетие, запершись в уборной и угрожая вскрыть себе бритвой вены, я не выдержала, во всеуслышание расхохоталась и крикнула: Да пожалуйста, только поторопись, а то пиво просится наружу, много его нынче выпито! Думаю, Юн мне этого не простил. Сам он сказал, что был слишком пьян (явное преувеличение) и ничего не помнит (как обычно), но дистанция, уже возникшая между нами, в тот вечер еще увеличилась.
Когда средних лет толстуха отпустила по нашему адресу неуместный комментарий
Поскольку сарай недавно заново протравили морилкой и железная лесенка, вся в пятнах старой краски, еще стояла прислоненная к стене, мы, мокрые после плавания, влезли на крышу и лицом вверх улеглись на черном, шершавом, горячем от солнца толе, ты заложил руки под голову, а я свои выпрямила и прижала к телу. Сухой теплый ветер обвевал мою слегка пупырчатую кожу, и меж тем как волосы, длинные, перехваченные красной резинкой, все еще мокрые и тяжелые, холодили плечо, бикини уже высох, как, кстати, и твои голубые адидасовские шорты, я заметила, когда повернула голову, чтобы проверить, не стоит ли у тебя под тонкой тканью, но, увы, чего не было, того не было.
Мне хотелось спросить, не слишком ли холодной оказалась вода, но я уже усвоила, что надо остерегаться шутить насчет размеров пениса, и потому промолчала, повернула голову в другую сторону и стала смотреть на искристо-синее озеро, по которому тарахтела моторка с двумя парнишками в красных спасательных жилетах. Когда они миновали похожий на сиську островок, где гнездились чайки, птицы начали пикировать на них, плавной дугой устремлялись ввысь и снова пикировали на лодку, с криками падали круто вниз и проносились буквально в нескольких метрах, так что один парнишка со страху вскинул руку над головой, как бы защищаясь. Я подтолкнула тебя локтем и засмеялась, а когда ты приподнял голову, заслонилась одной рукой от солнца, посмотрела на тебя и сказала что-то вроде того, что чайка-мать старается защитить своих птенцов, и, вероятно, по этой причине ты немного погодя заговорил о своей матери и о том, что она не хочет сказать, кто твой отец.
