Алексей Слаповский - Закодированный
– Самое смешное, что особых причин нет, – сказал я. – Хандра без причины, но та и хандра, когда не от худа и не от добра.
– Верлен, – сказала она.
Любите ли вы Брамса? – чуть не спросил я ее после этого.
– Вам не к девушкам приставать надо, а к психиатру обратиться, – сказала она, совсем уже освоившись и чувствуя, что берет надо мной верх. И хорошо, пусть пока чувствует это, я уже знаю ее, я в нее проник, я ее понял: поиздевавшись надо мной, она тут же меня пожалеет, ей станет совестно. Надо дать ей еще повод для иронии.
– Видите ли, у меня слишком затянулась полоса удач. Во всех отношениях. Когда слишком хорошо – тоже плохо. Я стал бояться, я напряг все силы, чтобы избежать срывов. Пока получается. Но боязнь не проходит, мне кажется, что вот-вот все полетит к черту. Впору нарочно подстроить себе какую-нибудь каверзу.
– Это несложно, – тихо засмеялась она.
– Не скажите. Бывает инерция удачи, когда рад бы сам себя подставить, а все в тебе сопротивляется. Выход один – несчастная любовь. Как в юности. У меня в юности была несчастная любовь. Такого прекрасного состояния я в жизни не испытывал. Мучиться, понимать, что ничего не будет, – это замечательно.
– Не знаю, не пробовала.
– Я знаю, верьте мне. А теперь романтика пойдет, смейтесь, если хотите, я сам смеюсь. Одним словом, мне почудилось, что я нашел – ну, как вам сказать, объект для неразделенной любви.
– Это, значит, меня?
– Значит, так.
– Тогда зачем встречаться? Любите себе издали, мучайтесь на здоровье.
– Когда видишь – мучиться удобней, – сказал я.
Мы оба засмеялись. Мы были уже заодно. Она уже хотела со мной встретиться. Но согласилась на встречу только еще после долгого, весьма пустого и тем не менее весьма осмысленного в каждом слове и полуслове разговора.
Иного финала я и не ожидал. После этого ворочался – не мог заснуть. И очень себе удивлялся: с чего бы это я так разволновался вдруг? Да нет, просто выбился из режима – я ведь режимный человек и обычно позже двенадцати не ложусь, если не срочные деловые дела или дела любовные.
Встретились.
Данные: двадцать один год, учится в университете на психолога (што ты, што ты, то психиатры, то психологи!) (и поэтому знает человека как такового наизусть, вдоль и поперек, знает его подробно и изысканно, конкретную же личность за десять минут может протестировать двумя внимательными взглядами и десятком тонких вопросов), живет с мамой (папа ушел к другой женщине), должна бы сейчас сдавать экзамены, но находится в академическом отпуске, поскольку зимой сломала ногу и пропустила четыре месяца учебы, времени даром не теряет, ассистирует одному самородку – бывшему военному; выйдя в отставку, он обнаружил в себе удивительные способности исцелять руками, словами и взглядами (и психотерапевт-самородок тут?! – ну, давай и его!), кроме того, он всю жизнь рисовал, сочинял песни, писал стихи и даже выпустил сборник за свой счет – в общем, удивительный человек, хотя она настороженно относится к врачебной самодеятельности, но тут случай действительно особенный, и способности этого человека несомненны, ей же это, помимо некоторого заработка, дает богатый материал для психологических наблюдений и опытов. Вот вкратце и все. О Сереже – ни слова. А когда день рождения?
– Зачем вам это?
– Это такой секрет? Я астролог, мне просто интересно – кто вы: Близнец, Рыба, Львица?
– Это всё чепуха. Шестнадцатого октября я родилась. Весы мы.
Значит, впереди лето – а потом золотая осень. Считая с сегодняшнего дня – первого июня, ей еще жить четыре с половиной месяца. Сто тридцать семь дней. Многое можно успеть.
Имя же ее – Нина. Это меня огорчило. Нина – не из любимых моих имен. Не знаю почему.
Ну что ж делать, Нина так Нина. Привыкну. Мне и мое-то – Сергей – не очень нравится.
Все эти сведения я получил довольно быстро, заговорила она о себе не сразу и как бы с неохотой, но тем не менее рассказала и то, о чем я не спрашивал, – о самородке-целителе, например, – подробно.
Тут не словоохотливость, тут, по-видимому, – одиночество. Глубокое, внутреннее, врожденное.
Я, конечно, тоже исповедался сполна. И сказал:
– Почему же вы меня отсылали к психиатру, если сами психолог, да к тому же с целителем сотрудничаете? Отведите меня к нему. У меня депрессия, пониженный тонус, сонливость среди дня, сердцебиение вдруг одолевает. Расклеился, в общем. Я – его клиент.
– Не знаю… – сказала она.
– Какие-то проблемы?
– Нет. Просто мне кажется, вы это всё придумываете.
– Зачем?
– Ну, чтобы знакомство продолжить.
– Вы психолог, от вас ничего не скроешь. Отчасти, да, вы правы. Но я всерьез хотел бы подлечиться. Я же деловой человек, деляга, делец, как только унюхаю, что знакомство может быть мне выгодным, тут же на эту выгоду набрасываюсь. Он ведь по блату меня лечить будет – бесплатно? Ведь я ваш знакомый! А то я скуп – просто до жадности.
– Врете, конечно, – сказала она.
– Вру, – охотно поддакнул я ее профессиональной проницательности. – Вру – и, само собой, заплачу ему по установленному тарифу.
– Если я скажу, что вы мой знакомый, – не возьмет.
– Зачем же лишать человека заработка. Скажите, что я вышел на вас случайно, что вы меня первый раз видите. Оно ведь так на самом деле и есть.
– На самом деле я вижу вас второй раз.
– Первый раз был не я. Первый раз я роль играл.
– А теперь?
– Теперь нет.
– Ну, хорошо. Послезавтра в шесть вечера встретимся тут же. Он живет неподалеку.
А о Сереже – ни слова. Ни полсловечка.
Отставной военный жил в старом доме в однокомнатной квартирешке – его доля, как я потом выяснил, после развода и размена с женой, не понимавшей никогда его изобразительного и словесного творчества, не понявшей и его преждевременного ухода в отставку в ничтожном звании майора. К чести его, из дома он удалился гордо, взяв с собой лишь десяток любимых книг (остальные – двум дочерям), гитару и, конечно, свои картины – поскольку в его семье в них все равно никто толку не разумеет.
Я готов был про себя тихо улыбаться, глядя на эти самые картины, но они мне неожиданно понравились. В них не было того, что я не терплю более всего – претензии. Это были не абстракции и не дилетантский реализм, достижения которого сводятся к тому, что все предметы на картине аккуратно и строго сужаются в перспективу, это не был и натужный, насильственный примитивизм, это было похоже на фотографии неумелого фотографа, на снимках которого дома заваливаются назад, руки сфотографированного человека чудовищно велики, а голова находится от рук на расстоянии трех метров. Правда, портретов не было, были все городские пейзажи, странный какой-то коричневатый колорит и обязательно где-то полоса или кусок неба цвета расплавленного свинца, мне очень понравился этот цвет. Стихами я утешился (он подарил мне книжечку) – грамотные среднеарифметические стихи с попытками философствования. Не поразили меня и песни – Нина попросила его спеть, и он спел три штуки.
Нине не терпелось показать мне его способности сразу, он смущался, но потакал ее желаниям – как добрый дядюшка. Он и возрастом годился ей в дядюшки: немного за пятьдесят. Крепкий еще мужчина, с непрошедшим еще румянцем на щеках от долгого пребывания на свежем воздухе во время военных учений.
Имя его: Александр Сергеевич. Что ж поделаешь, бывает. Фамилию зато я предвкушал крепко армейскую: Сидорчук, понимаешь, Баблаков, понимаешь, Рррррррахит-ченко, понимаешь. Оказалось же: Петров. Александр Сергеевич Петров. Найдите подлеца, который стал бы смеяться над человеком с такими именем, фамилией и отчеством. Я не подлец – и не смеялся.
Освоившись – или дав мне освоиться, – он сказал:
– Вы, конечно, сами знаете, чем больны и каким образом вам надо лечиться.
Я засмеялся.
– Конечно, знаю.
Нина улыбнулась. Ей от души приятно было слышать беседу двух умных, понимающих друг друга людей.
– И к таким лечителям, как я, относитесь, конечно, с иронией, – продолжил Александр Сергеевич.
– Не буду отрицать.
– И мне вы тоже не верите. Уж очень богатая личность, – отнесся Александр Сергеевич в свой адрес, а Нина вся засветилась, любовно (право слово, именно так!) глядя на него. – Он, видите ли, и малюет, он и стихи, и песни, он и за живых людей взялся. Сейчас начнет рассказывать, кого как от рака вылечил, от прогрессирующего паралича, не считая таких мелочей, как стенокардия и язва. А уж депрессии всякие – просто одним плевком. (Видимо, кое-что Нина обо мне ему рассказала.)
– И вам не верю, – согласился я.
– И не надо. Не верьте, смейтесь – позвольте только над вами руками поводить. Пошаманствовать, так сказать.
Отчего ж не разрешить, я разрешил. Он поводил руками. Я, как и велено было, не верил и посмеивался. Ему бы тоже посмеиваться, но он все больше хмурился, а к концу сеанса вовсе помрачнел.
– Все-таки рак, – сокрушенно сказал я.
