Асар Эппель - Сладкий воздух и другие рассказы
В незанятой руке Якова Нусимовича был густого синего тона кружок, размером и цветом похожий на известные всем этикетки крема «Нивея». На кружке чернелись буквы. Это, оказывается, тоже была этикетка.
— Смотрите, что тут написано, — сказал Яша, — «ГУТАЛИНЪ» с твердым знаком. «б. ВАКСА». «ШАПИРО И СЫНОВЬЯ». «ЛУЧШЕ БЛЕСТИТЪ И ДЕШЕВЛЕ СТОИТЪ». «ПОСТАВЩИКЪ ДВОРА И СОВНАРКОМА».
— Красиво! — сказала Рая.
— Твердый знак — теперь буква «ять», — заметил Гриша.
— Это не тот Шапиро, который был моим двоюродным дедушкой Борухом? — подал со своего одра голос Аркаша.
— Это тот Шапиро. И хотя у него не было такой сильной болезни, как у его двоюродного внука, но на ногах он тоже не держался и упал так, что я за него не дал бы копейку, хотя в свое время не давал две.
— Но откуда сыновья? Он же стеснялся жены и ходил тренаться к блядям? — удивился Аркаша.
— Позвольте я не буду отвечать этому военкоматному понтярщику? — осведомился старик у сидевших с ним на лавочке Гриши и Раи, причем сдвинул незанятую руку на зарезиночную плоть колбасной Раиной ноги. — Хотя он прав: сыновей у Шапиро взяться не могло, потому что сыновей надо рожать, а белые женщины от него не рожали. Он же ходил весь в гуталине, как арап, и жил до поры до времени, потому что у нас все нации равны. Но это был арап с фасоном. И весь его паршивый фасон на вот этой синей этикетке. Вы, я думаю, заметили, что этикеток тут сколько душе угодно?
— У меня от них до сих пор в глазах сыплется! — подтвердил выздоравливающий Аркаша, но все еще с травы.
— И в ушах! — сказал Яков Нусимович.
— В ушах — нет!
— Сделай мне… — пошел на рифму старик, но раздумал, — …свою болезень!
— Я от этого старика не могу! Я пойду, я уже говорила зачем!
— Сиди, Рая! И не мешай, как этот гиревик, рассказывать! А почему уйдут все упаковки у нас? А потому что, если ты арап и твое фамилие Шапиро, не надо давить фасон. «Сыновья» был не кто-то. «Сыновья» был Симкин. Да-да, не «Симкин и сыновья», чтобы «сыновьями» прикрыть Шапиро, а «Шапиро и сыновья», так что можете представить, как требовали от него в ГПУ указать сыновей. Он всегда ужасно хотел быть фирмой, но когда в России еще имелись фирмы, ему лучше было не соваться, потому что он страшно любил, чтобы хорошо блестело, но дешевле стоило. И не только мазь, на которую он даже не успел наклеить эти хамские кружочки, но всё на свете. Я разве говорю, что это плохо? Люби, кто тебе мешает?! Хотя не надо так думать и не надо так жить, потому что лучше всего блестит и дешевле всего стоит человеческая сопля… Но тут разрешили НЭП, и наше фуфло стало фирмой. Симкин ограничивает себя на тихого компаньона, а его подставляет на этикетку. И этот идиот решил удивить Москву селедкой. Этот хвастун поставил, что его «гуталинъ» — б. вакса! Что вы скажете? Если бы он умел делать б. ваксу, то я, клянусь здоровьем, пошел бы к нему простым сажистом или даже скипидарником. Но он же был типичный ликвидатор и отзовист и попался на Совнаркоме. «Поставщикъ Двора» еще стерпели; он отговорился, что имеется в виду москательщик Евсей Двор в Херсоне. Но «поставщикъ Совнаркома»… Это проверили, хотя с трудностями, потому что в Совнаркоме тогда было больше Шапиро, чем при царе в черте оседлости, и все в сапогах. И все дали показания, что «гуталинъ Шапиро» не видели в глаза, что сыновья у них есть, но это подрастающая смена, и что совнаркомовский кладовщик, к слову сказать, тоже Шапиро, закупает ваксу из расчета на все имеющиеся сапоги у фирмы «Торговый дом Симкин», но без твердых знаков, и на это в бухгалтерии имеются необходимые фактуры. С двоюродным дедушкой вон того лунатика стало все ясно. Остались этикетки.
— Да-а-а! — с пониманием сказал Гриша. — На гуталине всамделе не заработаешь, тем более, как вы сказали, инвалид. Я всегда говорил — только кимоно!
— А как мы продавали кимоно у Мани! Пусть Яков Нусимович послушает, — зашевелился на траве Аркаша.
— У толстой Мани с семью девочками? — обрадовалась Рая. — Старый хрен, или вы держите руку, где сначала, или вынимаете раз и навсегда! — прикрикнула она на старика. — Так эти семь девочек только и мечтают стать семью девочками! А Маня считалась бы восьмой. Она, дура, рассказала им про херсонскую бордель, и теперь дочки умоляют, чтобы Маня открыла из них такое же. Они правы — старшей уже двадцать шесть, а младшей — двадцать, и в самой миниатюрной — шесть пудов, как во мне. Толстая Маня им говорит: «А что вы думаете — я бы не открыла? Но вы же, — говорит, — видите, что получается: патефон у нас есть и хорошие иголки к нему тоже есть, и пластинки Эпельбаума. Комната шикарная — пускай одна, но четырнадцать метров. Красный фонарь откупим у фотографа Эпеля, что при Кузнецком. Вы, кроме Гиты, чтоб не сглазить, с цыцями; женское у всех не по выходным и по очереди; что, я бы вас не сделала девочками в краснофлотских костюмчиках? Но есть одно „но“ мужчины и женщины у нас, не сглазить бы, равны, и получается, что вы получаетесь, как публичный дом из мужчин. Тьфу! Кто-кто, а я, чтобы я так была здорова, в своем заведении этого паскудства не допущу…» Как они все закричат! Как заплачут! Я один раз прихожу, а у них, извиняюсь, как всегда, воняет тухлой рыбой, и все как одна сидят за столом без бусхалтеров, потому что лепят вареники. Я не мужчина, но я очень довольная, что это видела. За столом были только женские груди, и у всех, кроме Гиты, восьмая грудь! Четырнадцать штук лежали и висели, и я знаю что еще? — хрюкали, как подсвинки, кладем сюда и материнские, Манины. И все лепили вареники…
— Восьмыми номерами?
— Дурак! Пальцами! Но цыци у них тоже были в муке, как будто кушали тесто. «Вы делаете вареники с рыбой?» — спрашиваю я. «С какой рыбой? С прошлогодней картошкой». «Зачем же вы даете завонять рыбе? Разве можно в такое время, чтобы протухало?» «Где вы видите рыбу? — говорят они. — Мы не имели ее много месяцев! А если вам не нравится, как пахнет, можете понюхать свое, но лучше принесите кимонэ, которые вы обещали, потому что равноправие — это чудо, но мы все еще не теряем надежды…»
— Вот! — ввязался Гриша. — Мы с Аркашей понесли. Симкин был при американских подарках, и как раз шли эшелоны с кимоно. Америка решила, что, когда она откроет второй фронт, наши люди должны быть прилично одеты. Я уже месяц как вернулся с одной рукой, и Симкин сказал: «Хочешь — продавай кимоно». Помнишь, Рая, я принес? Это же был шелк и вишневые птицы, и желтый бамбук, и там, где у тебя энские высоты, две Фудзиямы…
— А что? У нее — да — Фудзиямы! — польстил Рае, меняя под комплимент руку, старик Яша.
— И мы пришли к Мане, а по дороге договорились, чтобы поясами торговать отдельно, потому что это целые отрезы на платье. Они хором: «Где же капоты?» Мы говорим: «Вот, но без поясов, и примерка японская — на голом теле!» Об этом мы тоже договорились по дороге. Они — все семь сразу — полезли за занавеску и там пихались и мычали, как коровы. А потом вышли, как жили-были три японки. «Цыпы!» — ахаю я. «Цыпы-дрипы!» — ахает Аркаша. «Цыпы-дрипы-лампомпони! — говорим мы с Аркашей. — Что вы обхватились, как в телогрейках на трудфронте? В кимоно же главное — рукав. А ну сделайте, чтобы люди видели рукав!» И они разложили руки…
На траве, как дитя, засмеялся Аркаша.
— Ой, у них получился рукав!
Аркаша заливался полезным смехом.
— А у нас получилось, что все Манины дочки распахнулись безо всего. Ты, Рая, говоришь, груди…
— Я кричу: «Такие папахи не держат под прилавком, если вы уже не в панталонах!» — заходился на траве счастливый Аркаша.
— А я говорю: «Неужели это не шестимесячная завивка?» И тогда у него закрутилась голова. Эта дурочка, Гита, которая училась на медсестру, надела кимоно задом наперед, и у нее не распахнулось. А когда она увидела, что сестры стоят и имеют радость, а у нее, как у медсестры, спереди закрыто, она повернулась спиной и мы увидели такое, что Аркаша сразу сомлел…
— Я сомлел?! Я сомлел, потому что у меня болезень, а она перекрутилась…
— От них можно лопнуть! — в упоении заходилась Рая. — Я иду переложиться.
Вернувшись, она сказала: «Этот сахарин повредил мне как женщине!» — но никто ее слов не услышал, потому что сказано было тихо, тревожно и грустно, к тому же Яков Нусимович с Гришей слушали Аркашу, который запальчиво убеждал ухмылявшегося старика:
— Кимоно! Ха! Кимоно там у любого! Да когда туда приехал Михоэлс, все пять тысяч, которые пришли на него смотреть, ложили за вход ручные часы с браслеткой. На карманные он плевать хотел. Их потом несли целыми корзинами в фонд обороны. Мне Зуля с Седьмого проезда рассказывал. Пять тысяч пар! И все — Лонжин!
— Вранье! — спокойно сказал Яша.
— Чтоб я так был здоров!
— Здоров ты не будешь. Если человек верит в такую липу, он уже больной. Часов с камнями там было самое большее две пары — у Михоэлса и у того, который с ним полагался. У остальных — или штамповка, или — это уже в лучшем случае! — цилиндр. Что, я не знаю американцев?! Это же понтярщики почище тебя!.. Скоренько! — вдруг зашептал он. — Мусор! — быстро и тихо забеспокоился он. — Мы сидим и играем в карты! Но больного надо успокоить!.. — И, достав из жилетки карты, стал быстро тасовать их перед глазами отдыхавшего на траве Аркаши. При этом шухарной старик, глядя бедняге в лицо, запел с разными коленцами:
