Игорь Губерман - Гарики из Атлантиды. Пожилые записки
Никак нельзя было сказать, что меня полностью устроили оба эти разговора. Хотя понял я из них, что дурак и человек, совершающий глупость, — вовсе не одно и то же, ибо глупость однократна, а дурак — всегда рецидивист.
Но кем считать человека, все поступки которого безупречно разумны и неизменно приносят ему пользу и столь же неизменно вызывают у окружающих отвращение и омерзение?
Итак, на свете глупости не существует, а есть лишь миллион ее проявлений. Сплошь и рядом молчаливо или вслух именуют глупостью слова и действия друг друга две любые несогласные стороны. И обе — справедливо. Дурак — это не отсутствие, а свойство ума. И тогда выходит, что дурак — это просто такой ум. Более того: размер совершаемой глупости часто прямо пропорционален глубине ума, его размаху и творческой одаренности.
И ничего, ну ровно ничего не удается сформулировать с достоверностью. Кроме одной и, право же, неглупой мысли.
Хорошо бы всем нам непрестанно стараться, чтобы ни в одной деревне дурака не допускали разводить, гасить или поддерживать огонь. Ни в одной! А на дудочке — пусть играет.
Хотя даже при таком раскладе остальные все должны быть начеку, зорко следя, под чью дудку они пляшут.
* * *Конечно, мой усердный труд будет неполон, убог и недостаточен, если для оттенения глупости, столь неуловимой и спорной, не расскажу я о людях неизлечимо умных — а повсюду их великое множество.
Начну я с тех, кому когда-то я в журнале сдал статью.
Сперва мой опус похвалили, отметив, что редактировать необходимо, но немного. У каждого из прочитавших было свое собственное мнение относительно места, которого следует коснуться бдительным и чутким пером. Статья пошла от стола к столу.
А через день от стола к столу метался уже я. Более всего статья напоминала стог сена, осажденный разъяренными овцами. Каждая норовила вырвать и уничтожить тот именно клок, который был ей понятней и ближе, отчего нуждался в скором и бесследном исчезновении. Стог таял на глазах. Они спешили так, будто боялись, что некто серый и зубастый может подойти сюда полюбопытствовать, поэтому все то, что не исчезало сразу, тщательно приминалось и выравнивалось.
Вскоре я унес домой остатки. Было мне по недалекости моей неясно, отчего психологические выкладки настолько взволновали моих коллег. Очевидно, был у каждого из них на примете некто, могущий принять на свой счет перечень приводимых примет и обидеться со всеми последствиями. Они знали, где и кто дурак! А я, признаться, этого и до сих пор не знаю. Ибо кто глупее — тот, кто сверху громогласно и бездарно лжет, или же тот, кто снизу шумно и с восторгом аплодирует, каждым таким аплодисментом нанося себе пощечину по тонкому интеллигентному лицу?
А год спустя я накропал большую книгу о социальной психологии. Тогда эта статья пришлась впору, потому что много было в книге примеров массового отупления, оболванивания, обмана и ослепления немцев в период фашизма. Я ни о чем другом в те годы не хотел и думать, идиот, как о попытках передать другим все то, что больно понял сам в те годы. Эта неутолимая жажда громко высказать на пользу всем свою зрячесть томила тогда многих доброкачественных людей.
И некто вроде главного редактора издательства, мне эту книгу заказавшего, зарезал намертво мой скудный, но усердный труд. За обилие, как тогда говорилось, неконтролируемых ассоциаций. Он даже к себе меня вызвал, оказавшись плюгавым тощим евреем (я в те годы почему-то думал, что все начальство — крупное и пышнотелое) с большими глазами, где вековечная еврейская грусть совмещалась с юркой современной блудливостью. Он сказал, что не позволит мне порочить нашу светлую реальность моими гнусными аллюзиями. Я тогда уже знал, что аллюзия — это просто намек, и наивно спросил, как же он догадался, на что я намекаю, за что с позором был изгнан из кабинета. И поступил я очень мудро: пошел в редакцию и украл свою книгу. Так изыскания о свойствах ума снова оказались у меня дома.
Вскоре я забыл о своем печальном труде, занялся иными глупостями и был отправлен на пять лет в Сибирь, чтобы проветрить свою шальную голову и охладить излишний пыл. Там я встретил очень много умудренных опытом людей (и в тюрьме, и в лагере, и в ссылке), так что возвратился весьма поумневшим. Правда, жена моя этот факт категорически отрицала и нетактично смеялась, когда кто-нибудь говорил, что я сделался заметно умней (а впрочем, кажется, я это сам и говорил).
Уже повеяли по всей стране весенние ветры, и в рассуждении какого-нибудь легкого заработка отыскал я свою куцую статейку и отдал в некий сборник — составлял его мой давний знакомый, очень хороший и очень мудрый человек.
Получил я вскоре рукопись обратно с дружеской интеллигентной надписью на полях: «Дорогой Игорь! Вас Сибирь ничуть не образумила. Вы написали не статью, а девятое письмо Чаадаева». Я был польщен такой хвалой и поехал к старику объясняться.
— Мне лень по вашей рукописи черкать карандашом, — сказал человек, умудренный жизнью, — давайте поступим просто и разумно. Вы меня знаете много лет, поэтому прочитайте сами и вычеркните все, что может мне понравиться. Договорились?
И засмеялся своим мудрым опытным смехом. А я засмеялся — горьким и понимающим. Но пошел и все повычеркивал. А за оставшиеся маленькие огрызки получил большой гонорар, ибо тогда писателям платили много именно за умолчание.
А в самый-самый разгар российской весны мы переехали жить в Израиль. Что было, как объяснили умные остающиеся, чистой и вопиющей глупостью. Потому что именно теперь, по их мнению, можно было жить, преуспевать и благоденствовать. Ибо на почве этой выше головы обложили нас за многие годы популярным российским удобрением, что ныне должно было помочь нашему росту и цветению. Но я таким соблазном пренебрег, а мудрецы, оставшиеся там, действительно махрово и кудряво распустились, дай им Бог удачи и здоровья в личной жизни.
Кто именно из нас поехал за свободой быть самим собой, кто — ради безопасности детей, а кто — за сочной колбасой, совсем неважно. Поскольку оказалось все совсем иным — и свобода, и безопасность, и даже колбаса. Что тема несколько иная, хоть заметить интересно, что мечты всегда дурачат нас, а умных — в особенности.
И все-таки один вопрос меня тревожит до сих пор. Кто может мне ответить, почему нас наши жены держат за гораздо больших дураков, нежели мы есть на самом деле?
Да, были люди в наше время
Главу эту, конечно, следует начать со слов моего давнего друга, художника Миши Туровского. Он между своих пластических занятий написал еще целую книжку афоризмов и назвал ее «Зуд мудрости». Я из этой книжки уже много всяких мыслей уворовал (и буду впредь), пряча украденное в сетку из размера и рифмы. И там была среди прочих одна очень точная мысль: «Оглянись на свою молодость — как она похорошела!»
А еще, садясь писать о прошлом, я вспомнил дивную фразу актрисы Раневской:
— Боже мой, какая я старая, — сказала она якобы однажды, — я еще застала приличных людей!
Этого я начисто сказать не могу о друзьях-приятелях своей забубённой юности. Разве что учились мы превосходно и сплошные были среди нас медалисты. Ну и что? А ничего, поскольку были шалопаи и балбесы. А когда мы институты позаканчивали, то и вовсе как с цепи сорвались. Вспоминать это приятно и печально. Будучи недавно в России, повидал я нескольких друзей тех лет. Но чувства мои выразил сполна один мой свойственник, я лучше тут прибегну к цитате. В возрасте за семьдесят он был разыскан и приглашен на встречу выпускников их школы. И пришел домой угрюмый, сразу сел за стол и только после первой рюмки водки удрученно произнес:
— Все постарели очень, а особенно — девочки.
Неразрывно связана молодость (и все воспоминания о ней) с любовными историями разной степени блаженства и томления. Но у меня и тут всплывает в памяти какая-то немыслимая чушь. Вот, например, однажды на родительскую дачу (в их отсутствие, конечно) закатились мы большой компанией. И я даже отлично знал, которая из девушек уже со мной готова к благосклонности, а потому и пропустил момент, когда напился. И уснул бездумно и блаженно в стороне от пира и гомона. А пробудился — надо мной стоял мой близкий друг и покаянно говорил:
— Прости, Губерман, так получилось.
Я недолго оставался безутешен, лишь обидно было, когда много еще лет спустя мои приятели (друг другу на ногу, к примеру, наступив нечаянно) произносили голосом елейным: «Прости, Губерман, так получилось».
А поскольку без историй о могуществе любовного экстаза неудобно вспоминать бурление молодости, я начну с приятеля тех лет — уже давно нас развели судьба и характеры. Он теперь профессор математики в Париже, в Токио выходит научный журнал, который он редактирует, в Израиль и другие страны ездит он с учеными докладами. А в молодости у Миши Деза (ударение на последнем слоге) точно такая же была разбросанность с девками, ибо он ни одну юбку не пропускал, и мне смешны наивные рассказы про любвеобилие поручика Ржевского.
