Йозеф Рот - Сказка 1002-й ночи
На Бальхаузплац перерывают давние протоколы. В придворной и правительственной канцелярии Его Величества исследуют каждое происшествие, пусть и самое незначительное, имевшее место в свое время, в дни, когда шах Персии впервые побывал в Вене. Листают и старые архивы Венской тайной полиции.
В эти дни редактору Лазику выпал блестящий, чтобы не сказать бесценный, шанс: он надумал обогатить «Всемирный биоскоп» еще одним «актуальным» экспонатом. Лазик все еще хранил рисунки, эскизы и портреты из «Кроненцайтунг», приуроченные к визиту Его Персидского Величества. Мицци Шинагль заплатила за эту идею десять гульденов.
Сомнений не оставалось: столица империи, резиденция Его Императорского Величества, готовилась к приему Его Величества Шаха Персидского. Во всех редакциях знали об этом. А значит, вскоре узнали и все служители канцелярий, все придворные лакеи, все кучера, все посыльные, все полицейские (а последними сообразили, как обычно, иностранные дипломаты).
Тино Перколи поставил за пятьдесят гульденов «актуальный экспонат» — шаха Персии, а также великого визиря, адъютанта великого визиря и старшего евнуха. В изобилии появились также жены из гарема (на худой конец их можно было перенести из уже готовой «Турецкой комнаты» во вновь создаваемую «Персидскую»). В придворной и правительственной канцелярии, в Министерстве внутренних дел и в Министерстве транспорта и торговли, в Венской полиции и в полиции Триеста, в Триестской гавани и в управлении Южной железной дороги, — всюду были готовы. Маленькие чиновники, крошечные колесики, непонятного назначения устройства в непонятном механизме обширной империи, принялись с бессмысленным рвением гудеть, жужжать, что-то искать, что-то писать, составлять и принимать донесения. Вспомнили, что чемоданы Его Персидского Величества когда-то непростительно задержались в пути, чуть ли не заблудились. Вспомнили обо всем. И все откопали: церемониал, имена, программу придворного бала, торжественный прием, имена офицеров почетного полка, выстроившегося в свое время вдоль железной дороги Франца-Иосифа, полковничью форму полка персидской гвардии императора. Вспомнили также и о ротмистре бароне Алоизе Франце фон Тайтингере, который был в свое время откомандирован из полка «для особых поручений». И один из наиболее ревностных чиновников, беспристрастное орудие судьбы, впрочем, орудию судьбы и положено быть беспристрастным, добросовестно исследовал все пути, по которым прошел Тайтингер, результаты всех его поступков и проступков, и досконально доложил обо всем в полицию. Нашлись орудия судьбы и там, и они-то и переправили донесение в военное министерство.
К тому времени дело Тайтингера находилось в руках советника военного министерства Закенфельда. Он уже собрался было назначить переосвидетельствование и объявить дату его проведения, как вдруг на стол к нему лег рапорт с пометкой: «Совершенно секретно. Касательно Тайтингера». Взяв дело Тайтингера и рапорт, он отправился к подполковнику Калерги, в левое крыло министерства. Обоим господам тут же стало ясно, что на данный момент нечего и думать о том, чтобы дать ход прошению Тайтингера, и надо сообщить об этом самому барону. Подполковник Калерги пристегнул саблю и вышел…
Тайтингера он застал в гостинице — изменившегося, ожесточившегося и, как показалось Калерги, стремительно состарившегося. Круглый столик в холле, за которым он сидел, был покрыт огромным квадратным плакатом, который барон озабоченно изучал. Увидев Калерги, он тяжело поднялся с места. Хотя у Тайтингера и не было трости, Калерги показалось, будто он опирается на незримую палку. Калерги сел за столик. Тайтингер начал, опустив обычные расспросы о здоровье и благополучии гостя:
— Ты ведь знаешь всю мою жизнь, Калерги. Ты ведь знаешь эту идиотскую историю с Шинагль, а потом и всю «аферу». И о своем сыне я тебе тоже рассказывал. Но теперь, две недели назад, я наконец все уладил. Я оплатил паноптикум, ну, ты знаешь, — «Новый всемирный биоскоп». Ее сын, то есть мой сын, его зовут Ксандль — ты это тоже наверняка знаешь, — сидит в тюрьме, кажется, за покушение на убийство с целью грабежа…
— А, эта история? — вставил Калерги. — Я про нее читал.
— Ну вот, — продолжил Тайтингер. — Естественно, прежде чем вернуться в армию, я хотел решительным образом покончить со всеми этими старыми идиотскими делами. И вот теперь, четверть часа назад, Труммер — было бы слишком долго объяснять тебе, кто это, но он дружит с Мицци, — приносит мне сей плакат, и завтра это будет напечатано во всех газетах и расклеено по всем стенам.
Тайтингер придвинул плакат к подполковнику, и тот прочел:
«Новый всемирный биоскопический театр покажет в связи с возвращением Его Величества Шаха Персидского в натуральную величину и точную копию:
1) Прибытие великого Шаха со своими адъютантами на вокзал Франца-Иосифа (придворный поезд в уменьшенном виде).
2) Гарем и старшего евнуха в Тегеране.
3) Наложницу шаха из Вены, дитя народа из Зиверинга, представленную шаху высочайшими лицами, и с тех пор владычицу гарема в Персии.
4) Свиту шаха».
Подполковник Калерги тщательно сложил большой плакат, он проделал это медленно и не поднимая глаз. Он боялся встретиться с затравленным взглядом Тайтингера. Но явился он сюда, чтобы сказать ему правду. И вот подполковник собрался с духом. Сдавил пальцами уже сложенный плакат, подыскивая первую фразу.
— Я начинаю терять терпение, — сказал меж тем Тайтингер. — Можешь ты это понять? Я всю жизнь действовал легкомысленно, теперь мне это понятно, но тут уж ничего не поделаешь. Сегодня я взглянул на себя в зеркало и увидел, что стал стариком. Именно сейчас, над этим плакатом, мне пришло в голову, что я всю жизнь вел себя по-идиотски. Может быть, мне нужно было жениться на Элен. А теперь у меня ничего нет, кроме армии. Что нового в моем деле?
— Именно поэтому я и пришел, — сказал подполковник.
— Ну и что же?
— Да, дорогой друг! Старая история, «афера», как ты это называешь! Я только что говорил по этому поводу с Закенфельдом. Тебе придется подождать: этот болван из Тегерана встал нам поперек дороги. Полиция раскопала архивные дела, и именно сейчас ты снова выплыл наружу. Я могу сказать только одно: подожди!
— Стало быть, сейчас мне нельзя…
— Нет, — подтвердил Калерги. — Всплыла твоя дурацкая история. Лучше ее не трогать.
Тайтингер сказал только: «Так» и «Спасибо». Потом некоторое время помолчал. Был уже поздний вечер, в холле зажгли свет. «Я пропал», — сказал Тайтингер. Он помолчал еще немного и спросил затем резким и пронзительным, каким-то не своим голосом:
— Значит, с прошением ничего не вышло?
— Пока нет! — ответил Калерги. — Подождем, пока не закончится персидская история. — И, чтобы хоть самую малость вернуть приятеля к жизни, Калерги прибавил: — Пойдем ужинать в «Якорь»!
И посмотрел при этом на часы.
— Хорошо, я только умоюсь, — сказал Тайтингер. — Подожди немного, я поднимусь в номер.
Он встал.
Пять минут спустя Калерги услышал звук выстрела. Долгим эхом прокатился он по лестницам и коридорам.
Барона нашли возле письменного стола. Он, очевидно, собирался оставить записку. В правой руке он все еще сжимал револьвер. Выстрел разнес ему череп. Глаза вылезли из орбит. Подполковник Калерги с трудом закрыл их.
Тайтингера похоронили с обычными армейскими почестями. Военный взвод дал почетный залп. В похоронной процессии участвовали директор отеля «Принц Евгений», Мицци Шинагль, Магдалена Кройцер, Игнац Труммер, подполковник Калерги и советник военного министерства Закенфельд.
На обратном пути советник спросил:
— А почему он, собственно, застрелился? Вы же, так сказать, при этом присутствовали?
— Да так! — ответил Калерги. — Мне кажется, он запутался в жизни. Такое порой случается. Люди то и дело запутываются!
Это был единственный некролог, посвященный бывшему ротмистру барону Алоизу Францу фон Тайтингеру.
32На сей раз у капельмейстера Нехвала, дирижера полкового оркестра Тевтонского ордена, не было и трех дней, чтобы как следует разучить со своими оркестрантами персидский национальный гимн. Столь внезапно пришел приказ. Пришлось разучивать и во внеслужебное время.
День, в который прибыл Его Персидское Величество, был чудесным, ясным, вешним — одним из тех венских дней, о которых горожане, по наивности, утверждают, будто такие деньки бывают только в Вене. Положенные по уставу три роты почетного караула — одна, выставленная на перроне, две другие образуя коридор на вокзале, оттесняющий любопытствующих и восторженных зевак, — казались в синей парадной форме одной из недвусмысленных примет особой венской весны. Вешний день отчетливо напоминал тот, в далекие времена, когда шах приехал в Вену впервые: он был похож на него, как поздний ребенок на старшего брата.
