Денис Гуцко - Русскоговорящий
Перед «Водами Лагидзе» стоит растерянный гаишник. Видимо, митинг застал его сидящим в кафе, но кафе спешно закрыли, посетителей выставили на улицу, и он оказался лицом к лицу со звиадистами. Боковая улочка, круто уходящая вверх, перекрыта хлебовозом и неудачно застрявшими «Жигулями». Между стенами и автомобилями не больше локтя. С его комплекцией не стоит и пытаться. Совсем как возле большой сердитой собаки, он опускает глаза и медленно, без резких движений, вынимает из пачки сигарету. Человек десять устремляются к гаишнику. Они окружают его плотным кольцом, что-то спрашивают, и кричат, и хватают за портупею, и требуют немедленного ответа. От его ответов, очевидно, зависит главное — будут ли его бить. Уже фуражка его сорвана, её впихнули ему в руки. И вдруг всё разрешается. Выкрикнув что-то смешное, швырнув фуражку под сотни шаркающих по проспекту ног, где она тут же растоптана и отфутболена — новенькая фуражка с высокой тульей, наверняка сделанная на заказ — гаишник решительно шагает в толпу. Его похлопывают по плечу, приветствуют одобрительными возгласами, шумная человеческая река течёт не останавливаясь, огромные портреты с мрачным усачом идут друг за другом, заглядывают в окна, приветствуют кого-то поднятым вверх кулаком, и ритмично, по-верблюжьи кивают на ходу.
«Русские оккупанты, убирайтесь в Россию! Оккупанты, убирайтесь в Россию! Убирайтесь в Россию! Убирайтесь в Россию!».
Ну вот, он теперь в России. Почему же дом — всё-таки там, в Тбилиси? Так не должно быть, так не может быть!
— Зви-ад! Зви-ад!
Где же ты, моё Сулико?
Дымящаяся турка медленно вплыла в комнату. Митя на всякий случай поджал ноги. Транспортировка кофе всегда была для неё рискованной операцией. Она хватала турку обеими руками и шла, вытянув её перед собой. Будто держала за хвост могучего варана, готового в любой момент метнуться в сторону. И смотрела на кофейный дымок неотрывно, драматически изломав бровь.
— Сволочи, просто сволочи!
— Ну хватит, мама. Хватит.
Светлана Ивановна плеснула кофе в чашку и вскинула руку с сигаретой к лицу, свободной рукой обхватив локоть. Спина округлилась и одновременно откинулась несколько назад.
— Издеваются, как хотят. Сволочи беспардонные!
Через пару затяжек она возьмётся за фарфоровую ручку всей щепоткой пальцев, и закончит курить точно перед последним глотком. Сколько раз он видел это: кофе, напружиненная спина и тающая змейка сигаретного дыма. Он вдруг подумал, что когда её не станет, и он останется совсем один, и она ему приснится — то приснится именно со спины, держащей на отлёте сигарету. Митя понимал, что нужно дать ей выговориться. Понимал, но не мог совладать с раздражением. Странно, он наверняка готов слушать то же самое от кого-нибудь другого. Качал бы головой, подхватывал: «Сволочи, сволочи». Его раздражает в матери то, что он легко прощает другим.
— Говорила, нужно сдать паспорта, нужно сдать, — Светлана Ивановна махнула сигаретой, рассыпав пепел по комнате. — Послушал бы ты меня, сходил бы ты к этому Сергею Фёдоровичу. А вдруг поможет? Всё-таки начальник ПВС.
— Другого района.
— Ну и что? Они все одна… компания.
— Это ж сколько денег нужно приготовить?
— А вдруг без денег поможет? Всё-таки племянник Валин. Может, сделает ради Вали?
Разговор злил Митю. От одной мысли, что нужно идти к этому Сергею Фёдоровичу, его тошнило. Он его ровесник. Но он — господин Начальник Районной ПВС, паспортно-визовой службы, и поэтому Митя будет говорить ему «вы», а он Мите — «ты», и лицо нужно будет иметь умильно-уважительное, а соизволит шутить, так смеяться от души, бодро. И проделать это нужно сознательно, по собственному выбору. Стоять и чувствовать, как гнётся и мокнет спина, а руки превращаются в лапки — и выползти оттуда таким маленьким и гнусным, что впору юркнуть куда-нибудь в щёлку под плинтусом и исчезнуть там навсегда, чтобы уже не трогали.
В этих убогих кабинетах, покрытых бархатным слоем пыли, обставленных мебельным ломом, даже портреты Путина, кажется, вот-вот заорут: «Чьих холоп будешь?!». Нужно идти к Серёже, Валиному племяннику. Сейчас он — хан и великий князь, и Митина надежда на российское гражданство. Валя — мамина подруга, такая же уборщица, как она. Но Серёжа, Сергей Фёдорович — начальник ПВС, и ради тётушки согласен его выслушать.
— Хочешь, я попрошу Валю, она с тобой пойдёт?
Мите не хотелось сегодня ссориться. Он знал наперёд, как всё будет. Он уйдёт. Она крикнет вслед: «Иди, иди! Ох, как тебе с матерью не повезло!». Он остынет через час, но пропадёт на месяц. Она позвонит ему на работу, скажет: «Так… просто голос услышать». Будет рассказывать всякую ерунду — как соседка притащила со свалки газовую плиту, хотела в металлолом, а потом её установили на кухне, и теперь у них ещё одна плита. Потом спросит как ни в чём ни бывало, когда он придёт. А он скажет: «Не знаю, сейчас некогда», — и когда повесит трубку, почувствует себя мерзавцем. Приедет к ней прямо со смены, сядет на этот же расшатанный табурет, она сядет на свою раскладушку. Они попробуют говорить о том, о сём. Вполне вероятно, снова поцапаются. Он уйдёт. Она крикнет ему вслед: «Иди, иди!», — а через месяц позвонит на работу, скажет: «Так… просто голос услышать, соскучилась по голосу», — и болезненный круг замкнётся.
Митя принялся рассматривать комнату. Потолок, стены, кухонные шкафчики. В любой ситуации можно весьма правдоподобно рассматривать общежитскую комнату. Даже если бывал в ней сотни раз. Комната в общаге никогда не бывает достаточно знакомой, сколько в ней ни живи.
— Если бы ты слушал, что тебе мать говорит — хотя бы через раз… да нет, о чём я! Хотя бы каждый десятый раз…
Митя поднялся и шагнул к двери.
— Куда?
— В туалет!
Он дошёл до конца коридора и встал у окна.
Футбольное поле, обрамлённое заиндевелыми клёнами, выглядело как пустой холст в дорогой раме. Декабрь был необычно морозный: зима заявилась рано. После первого ночного мороза уцелевшие на ветках листья покрылись инеем, стали ненормально красивы, соединив живое и мёртвое, тёплую осеннюю краску и лёд.
В последнем письме Ваня написал, что они хотели бы пригласить его в гости. Не желаешь ли приехать в Осло, погостить у нас? На Рождество мы уезжаем, в феврале на первом этаже будет ремонт, приезжай в марте, потому что в апреле мы уезжаем в Берлин. Сдержанно, как всегда. Бесстрастно как расписание электричек. Ничего такого, ни «пожалуйста, приезжай», ни «буду очень ждать»… Дальше, так же сдержанно — о том, что расходы они все оплатят, даже могут выслать заранее. Кристоф будет весьма рад и мечтает о дружеских отношениях. На лето у них есть планы, они на полгода переедут в Берлин — а может быть, останутся и на дольше, а в Берлине у них своего жилья нет — так что лучше не откладывать.
В марте! Будто нельзя было раньше написать! Эх, Ванька!
Эх, Ванька, солнышко моё! Наконец-то ты позвал меня!
Письмо было почти официальным, казалось, в конце просто забыли поставить печать. Наверное, подверглось тщательной правке со стороны Марины. Впрочем, все Ванины письма скорей всего подвергались такой правке. Её можно понять. Ваня писал по-русски всё неуверенней. Постскриптумы выдавали его. Он иногда дописывал постскриптумы к уже исправленным и переписанным письмам, втискивал пару неуклюжих фраз под безупречно правильные предложения. Эти строчки Митя прочитывал в первую очередь. Водил пальцем по строчкам, будто ища ответного прикосновения. Я познакомился с красивая девушкой, её звать Джен. Я стал учить немецкому языку. Завтра я пишу тест на математику, я знаю её плохо… Ваня всегда был честным. Таким и остался. Если знает математику плохо, так и пишет: плохо знаю.
Митя не мог себе представить, как он приедет к ним, как глянет Марине в глаза. Спустя столько лет. Она, наверное, совсем другая, и увидеть её — незнакомую женщину, носящую в себе их общее прошлое — будет странно. И ещё там будет Кристоф Урсус, что, в принципе, ему простительно: это его дом. Какое безобразие — гостить у человека, который увёл у тебя жену и сына! Ложиться спать в его доме, быть может, напротив их спальни. Встречаться за завтраком, улыбаться друг другу гигиеническими улыбками. Но конечно он поедет — он ждал этого долгие годы. Теперь он будет жить только этой поездкой: сначала оформлением документов, загранпаспорта, всякими бумажными казёнными хлопотами, потом сборами, грёзами о том, как он увидит Ваню в шумном хаосе аэропорта…
Ванька, Ванечка, Ванюша, сердце моё, мой драгоценный детёныш!
После того письма Митя и бросился в ЖЭУ оформлять прописку и менять паспорт.
Когда он вернулся, Светлана Ивановна всё так же курила под форточкой, обхватив левой рукой локоть правой. Комната тонула в сигаретном дыму.
