Григорий Ряжский - Муж, жена и сатана
Толстяк с голым пузом вернулся к крыльцу и с вежливостью, несмотря на страшное открытие, чуть поклонясь, выдавил принудительную улыбку:
— Извольте, сударыня, внутрь пройти со мной. Не откажите отвечерять с дороги. Я-то уж покушал, да только с вами лишний раз за честь сочту повторять. Борщ Гапка такой наварила с голубями, что на губах после стоит и мажется, хоть в крик кричи да плачь.
— Так я с удовольствием, раз с голубями. У нас-то они, правду сказать, другие ж совсем, здоровенные все да грязные, вонючие какие-то, неприбранные, всяко гадкое с дороги подбирают и в себя его, химическое. А эти-то ваши, поди, с райской кущи кормятся, с природы такой, как на картинке прям, как же не отведать вкуса ихнего… — Прасковья поднялась со скамейки и последовала за хозяином.
Там, внутри дома, уже успели запалить свечи, и в зале было светло настолько, что видеть достаточно и кушать можно было уже безо всякой лишней помехи.
— Да и, не полукавлю, проголодалась я, пока гулялись мы тут у вас, — выразила робкое согласие Прасковья, — борщ — оно даже без голубей чудненько, борщ я и сама готовлю частенько, своим, домашним. А кость после Черепок убирает, до ничего. А Ада Юрьевна, бывает, серчает, просит мясо не опускать. Говорит, вред один от навару. Нужно больше овощей и вместо сметаны йогурт, нулевой от Данон. А я думаю, какой с мяса может вред? Оно ж с рынка все, парное беру, домашнее, только с комбинату.
Хозяин пока шел, успел накинуть на себя сероватого оттенка бекешу, приняв окончательно приличный вид, и это не укрылось от Прасковьи. Пузо, наиболее сомнительная часть из устройства его туловища, скрылось теперь под тканью, а остальное все и до этого было вполне себе ничего.
Они сели за огромный, крытый белой с кружевом по низу скатертью деревянный стол, друг напротив дружки, и только теперь оба вспомнили внезапно, что так и не успели познакомиться.
— Прошу прощенья, сударыня, — хозяин приподнял над стулом зад и тут же опустил его обратно, — не представился. Довгочхун, Иван Никифорович, здешний помещик, дворянин Миргородского повета. — И уставился в Прасковью, ожидая встречного представленья.
— Прасковья я, — смутилась гостья, — с Зубовки мы. А отчества не люблю, не надо, так можно, без него.
— С Зубовки? — задумался Иван Никифорович. — Не слыхал я, не совру. Это где ж она такая, Зубовка ваша? Не под Полтавой часом?
— Так нет же, в Москве это, недалеко от Парка культуры живем, — с подобающей подробностью принялась объяснять Прасковья, — но все ж ближе к Пироговке, если по шагам померить. Я с Черепком один раз туда пойду чтоб вывести, а другой раз в обратную от него, от Парка. Когда как.
Иван Никифорович непродолжительно помолчал, ворочая мыслями. Но осведомиться-таки не преминул:
— С Московии, получается? Эко вас занесло, сударыня, кто б поверил в таковское, коли сами не сказали б об нем. По нужде какой иль по семейным делам к нам?
Ответить она не успела, в этот момент появилась девка, что подавала. Да и хорошо, что так, — все одно ответа у Прасковьи не было, а придумать — надобно время. Гапка же, по случаю гостей ставшая принаряженной, одетой в цветастую юбку и шаль поверх нарядной белой сорочки, обхватывающей шею воротом с застежками, уже тащила немалую фарфоровую супницу, из которой дымился пар. Проворно расставив тарелки, разложила вдогонок ложки и салфетки и замерла, ожидая очередного хозяйского приказа.
— Водки подай! — коротко бросил тот, не глядя на девку. — Персиковой на золототысячнике. И шафранную поставь, пусть рядом себе стоит, на случай какой.
— А из закуски чего прикажете к борщецу? — угодливо решилась уточнить меню Гапка. — Балычку? Селедки? Икорочку?
— Селедку не тащи, от ней у меня изжога третьего дня сделалась под ложечкой, — недовольным голосом произнес Иван Никифорович, — как я могу селедкою, от которой сам как неживой три дни ходил, гостью мою угощать. А балыку и икры тащи немедля, да на ледницу спустись, чтоб сияло все тут у меня. Да, и пирогов еще грибных, вчерашних, не запамятуй!
Гапка понятливо кивнула и унеслась исполнять слова помещика.
— Стало быть, без сметанки будете? — сокрушенно покачав головой, обозначил расклад вещей Иван Никифорович. — А я уж, прошу прощенья, с нею буду, без нее и пробовать ни к чему, не будет у борща ни нежности языку, ни мягкости горлу. Сам я, позволите?
Он поднялся, обошел стол и, зачерпнув фарфоровым половником борща, влил содержимое в глубокую Прасковьину тарелку. На отдельную, плоскую, выловив из той же супницы, уложил неразделанную голубиную тушку. То же действие произвел и для себя. В это время возникла Гапка. Так же проворно, как делала и все остальное, она расставила хрустальные стопари, подвинула ближе к хозяину бутыль с водкой во льду, подала наслоенный тонкими листьями балык и тут же донесла к столу икру, тоже в хрустальной икорнице. Добавила круг пышного хлеба, напластанного огромными ломтями. Ну и масличко, из погреба — как без масличка да под икорочку.
— Ступай пока, — махнул ей Иван Никифорович, — надо будет, кликну. И самовар зажги пока, чаю буду.
Гапка поклонилась и унырнула в двери упругим своим молодым скачком.
— Знаете, Иван Никифорович, — смущенно улыбнулась Прасковья, — а, пожалуй, и я со сметаной. Когда еще доведется вашей домашней откушать, местного производства.
— Это другой разговор, — искренне обрадовался хозяин, — так бы сразу. А то ебурт какой-то придумали у себя там вместо сметанки. — Он протянул руку, черпанул из жамки и шлепнул в Прасковьину тарелку ложку густейшей сметаны с верхом. Потом и себе, так же. После чего налил в обе стопки водки и поднял свою: — Ну, с богом! За приятное знакомство!
Оба выпили, только Иван Никифорович — с последующим кряком, а Прасковья без ничего, тихо. Однако напиток ей неожиданно пришелся по вкусу: и на удивленье сильным ароматом, и прохладой руке и лаской языку, и тем, как без задержки содержимое стопаря будто само стекло вниз, не ожегши гортань, а лишь доставив приятное тепло рту и пищеводу. Давно не приходилось ей употреблять в себя крепкое, очень давно. Лёвушка, когда вместе сидели, бывало, предлагал, пытался уговорить, только она не поддавалась, а всегда заменяла всякое крепкое сладким и послабже. Наливка там иль кагор, если был. От него голове становилось пространственно, а животу тепло. Сейчас же, здесь, сидя за гостеприимным столом в этом уютном доме, утонувшем в кудрявой зелени одной из очаровательных миргородских улочек, ей вдруг нестерпимо захотелось напиться, потерять рассудок, потворить милых безрассудств — отпустить на волю застывшую в ней, с годами окаменевшую собственную сердцевину, давно не знаемую ею же самой.
Однако на том Иван Никифорович не остановился, а бодро приблизился и вновь наполнил стопарь. Прасковья, однако, и не возражала, а первой приподняла свой, да со словами:
— За здоровье хозяина дома! Больно все у вас тут уж красиво устроено, Иван Никифорович, и очень заодно вкусно.
Чего сказать больше, не нашлась. Выпила. И они стали закусывать. Иван Никифорович порвал вареную тушку голубя руками, на две части, без церемоний, и она, глядя на него, поступила так же. Он запустил половину в рот, и рванул от нее широким укусом, и она откусила от половины, без примененья вилки и ножа. Тот утерся салфеткой, прожевав кусок, и она аккуратно промокнула себе губы. Между тем мысли ее сразу же по совершении второго тоста стали уже набирать нужное настроенье для дальнейшей беседы. Только прежде сама она теперь сделала уже в направленье рюмки своей смущенный, но и явно пригласительный жест глазами. Начинающий тоже помаленьку прихватываться хмелем и оттого размякший приятным для себя образом Иван Никифорович тут же спохватился, подскочил и налил гостье. И сразу ж себе.
Эти опрокинулись уже сами собой, без тоста — не упомнилось об нем просто ни с какой стороны стола, а все оттого, что стало хорошо обоим и повышенно любезно для теснейшего сближенья. Череп, откушавший на дворе принесенное Гапкой, тихо примостился в углу залы и внимательно отслеживал глазами происходящее.
— Так я спросить хотела еще, Иван Никифорович, — вспомнила вдруг Прасковья, хлопнув себя ладонью по лбу и запустив в рот от голубиной грудки, — пошто сосед-то ваш на гусей нападать осмелился? Ему такое зачем?
Иван Никифорович тут же приободрился, разговор этот обещал стать для него изрядно привлекательным вероятностью своею лишний раз выказать негодованье в адрес недостойного соседа и накипевшую от него же раздраженность.
— Так разбойник — оттого с пилой явился, — пожал он плечами. — Разбойник и мошенник и боле ничего. И кандалы по нему плачут.
— А гуси при чем? — искренне удивилась Прасковья. — Гуси-то чем виноваты?
— Гуси, может, сами тут ни при чем, а только месть свою зловредную хотел он через них ко мне показать. И что поблизости к его плетню хлев мой для птицы располагается. Ну да дай срок, упеку мошенника, как есть упеку в острог и пусть все нажитое прахом после него пойдет, не пожалею его ни малость.
