Татьяна Огородникова - Очаг вины
В купе, робко постучавшись, заглянула пожилая проводница:
– Молодой человек, через пятнадцать минут вам на выход. Ждут небось родные-то?
– Да, наверное... – неуверенно ответил кучерявый пассажир.
Она с усилием задвинула дверь, оставив щель, через которую проникало полуденное солнце. Лучик нашел незатертое местечко на металлической застежке сумки и расположился на нем, яростно заигрывая с очками задумчивого пассажира.
Генрих нащупал на дне сумки последнее непрочитанное послание. Конверт немного отличался от других, был как-то тяжелее, что ли, весомее и вообще неприятнее на ощупь. Послание было подписано вроде бы, как обычно, но почерк на конверте был каким-то другим, более старательным, не таким летящим. Генрих проверил дату – письмо было написано со значительным отрывом от предыдущего и очень давно, почти полгода от матери не приходило никаких писем, да и это, судя по всему, было написано из последних сил. Это не сулило ничего хорошего. А может, это вообще не мамин почерк? У Генриха все похолодело внутри. Он вспомнил, как стоял перед закрытой дверью, будучи уверенным, что с матерью произошло нечто ужасное, может быть, непоправимое... Противный металлический привкус появился во рту, Генрих вскрыл письмо. К счастью, оно было написано мамой.
«Дорогой мой сынок, больше десяти лет я пыталась вымолить у тебя прощение и надеялась, что ты поймешь меня. Первые годы я еще грезила твоим возвращением и каждый день приходила на вокзал, представляя себе, как ты выходишь из вагона и видишь меня. Как осужденный ожидает с надеждой отсрочки исполнения приговора, так и я тщетно день за днем открывала почтовый ящик, трепеща от мысли, что найду там весточку от тебя. Иногда, подходя с замиранием сердца к бездушному металлическому коробу, разговаривала с ним, как с живым человеком, и молилась изо всех сил, отрекалась от любых благ, просила наказания, болезней, смерти, только бы пришла хоть какая-то весточка, какой-то знак, что ты простил меня и все еще любишь. Понимаю, что время иссякло, что, возможно, ты даже не открывал мои послания с мольбами о прощении. Видно, я слишком усердно молилась, прося твоего прощения в обмен на мою жизнь. По крайней мере, эта мольба была удовлетворена, мне теперь кажется, что мою жизнь кто-то забирает продуманно и постепенно. Все меньше сил остается даже на то, чтобы просто заклеить и подписать конверт. А тебя все нет и нет. Знай, любимый и единственный сын мой, только материнская любовь имеет такую силу, чтобы не ослабеть во времени, а только окрепнуть с единственной целью – поддержать тебя в трудную минуту и окрылить, когда опустятся руки. Знай также, что даже тогда, когда я физически не смогу помочь тебе, я всегда буду рядом. Твоя мама Вика».
Генрих спустился из вагона на ватных ногах. Он вдруг понял, почти физически ощутил, что, скорее всего, приехал на родину напрасно. Внутри грудной клетки образовалось пустое, какое-то засасывающее пространство, стало трудно дышать и даже думать. Генрих желал только одного: он хотел исчезнуть, раствориться, как растворилась Маша, – счастливо улыбаясь, ушла в другую жизнь, ничего не сказав ему на прощание. Он медленно плелся по перрону, и уже в который раз за последние дни горячие слезы жгли щеки невозмутимого гения, ученого, профессора, который верил только в законы, выведенные научным путем. Редкие прохожие с безразличным удивлением бросали взгляды на плачущего взрослого мужика, обнимавшего обеими руками протертую до дыр бывшую красную сумку. Войдя в зал ожиданий, Генрих тяжело опустился на замусоленную деревянную скамью. Он не знал, куда идти, что делать, зачем жить.
Кроме него, в зале почти никого не было. Лишь чернявая уборщица уныло гоняла швабру с грязной тряпкой по рыжей растрескавшейся плитке, да одинокая старушка задумчиво перебирала в руках конец кружевного шарфика. Пожилая женщина была очень худенькой, лицо ее выглядело изможденным, усталым, поза покорного ожидания ссутулила и без того согбенную спину. Уборщица, скорее всего, видела старуху не в первый раз. Небрежно обходя тряпкой стоптанные замшевые туфли женщины, она как-то совсем не агрессивно, а очень привычно ворчала:
– Ну сколько можно сидеть? Что тебе, бабка, некуда податься? Чего ты все ждешь? Неужели непонятно – никто к тебе не приедет. Иди домой, помирай спокойно. Вон дружка себе прихвати, – она кивнула в сторону Генриха, – тоже, видать, не особо торопится. Вишь, как надрался – встать с места не может.
Пожилая женщина неуверенно повернула голову в сторону мужчины. Тот сидел, поставив локти на колени и вонзив пальцы в курчавую седеющую шевелюру. Взгляд его темных глаз был прикован к облезлой красной сумке, которая устало сморщилась в ногах, прямо на вокзальном полу. Пожилая женщина тоже тупо уставилась на сумку и минуты две не сводила с нее глаз. Затем женщина медленно подняла глаза на прибывшего пассажира.
Старуха вдруг как-то неуклюже попыталась подняться и тут же осела, неслышно прошептав что-то. Потом она вдруг собралась, порывисто подавшись корпусом вперед, вскочила и сделала несколько быстрых шагов к мужчине. Он, оторвав взгляд от сумки, поднял глаза на женщину.
– Сынок! – тихо произнесла она и, будто боясь, что он не услышит, почти крикнула: – Сынок!!!
Эпилог
Тук-тук, тук-тук – пауза... Тук-тук, тук-тук – пауза... Пожалуй, впервые в жизни у Генриха в голове было так пусто, а точнее, всего одна мысль. Ему не хотелось думать больше ни о чем. Равномерно постукивали колеса поезда, плавно покачивая тяжелые вагоны на стыках рельсов. Генрих, запрокинув руки за голову, лежал на застеленной нижней полке вагона СВ. Ученый боялся пошевелиться, нарушив спокойную тишину крошечного пространства. Генрих чувствовал себя первооткрывателем, которому после безнадежных многолетних поисков, наполненных страданиями, надеждами и разочарованиями, вдруг удалось обрести предмет своих мечтаний. И сейчас эта мечта, воплотившись в конкретные очертания, стала осязаемой, близкой и принадлежала только ему. Генрих вез в Москву самое дорогое, что когда-либо было у него в жизни и что он чуть было не потерял по собственной вине. На соседней полке спала мама. Вика, Виктория, Викуля... он мог бы до бесконечности прикидывать всевозможные ласковые интерпретации ее имени. Впрочем, это было не так важно по сравнению с ощущением безмерного, всепоглощающего счастья от ее присутствия и понимания единственной на свете искренней, безоглядной, жертвенной и даже безумной любви, которую мать пронесла через долгие безответные десятилетия. Генрих знал, зачем Виктория Марковна теперь с ним, зачем он везет ее в столицу, более того, Генрих точно знал, что его ждет новая судьба, новая жизнь, совершенно другая дорога.
Он вылечит маму. Он сделает ей столько операций, сколько нужно. В конце концов, не его ли слова: если есть причина болезни, значит, есть и противоядие. Генрих с нежностью взглянул на мамино лицо. Она будто почувствовала, что он на нее смотрит, и открыла глаза:
– Что, сынок? Не беспокойся, я в порядке. Все хорошо.
Генрих пересел на край узкой полки и взял руку Виктории Марковны в свою.
– Расскажи мне дальше, сын, как сложились судьбы у твоих подопечных, – Виктория слегка поморщилась, пытаясь справиться с головной болью, – Борис, Радик... Что у них сейчас?
– Все хорошо. Борис, как обычно, занят своими проектами и беседами с отцом Сергеем. Все мечтает жениться, но девушку мечты пока не встретил. Теперь может позволить себе покапризничать, а раньше говорил, что за него не пойдет даже проводница поезда дальнего следования...
– А что с проводницами не так? – девушка с бейджиком «проводник Злата» протиснулась в купе, но, уловив последнюю фразу, застыла на месте от обиды и позабыла о деле.
Пассажир просверлил проводника Злату суровым взглядом:
– Не беспокойтесь, это я не о вас, с вами – точно все ТАК! – Он сделал ударение на «так». По поводу Златы с ним трудно было не согласиться. Девушка, видимо, знала себе цену и решила оставить последнее слово за собой:
– Знаете, дорогой мой, если вы это для красного словца, то, находясь в поезде, могли бы людей стюардессами пугать... или... официантками! Вот!
Лучше бы она этого не говорила! Волосатый монстр посмотрел на нее таким взглядом, будто проткнул насквозь, и сказал:
– Мне с мамой поговорить нужно. Вы бы могли мне в этом очень серьезно помочь.
– Как это?
– Просто оставить нас вдвоем.
Проводник Злата пулей вылетела из вагона.
Виктория Марковна легонько улыбнулась. Генрих погладил ее по руке:
– Потерпи немного, мам, осталось недолго. Я обещаю, с тобой все будет в порядке. Даже Радик оклемался, понимаешь, совсем выздоровел – кровь с молоком! Купил дом в деревне, уехал туда жить с детьми. Воспитывает деток, хозяйством занимается, картины пишет, о прошлой жизни даже вспоминать не хочет. Взял себе в помощницы крепкую красивую деревенскую девку, по-моему, она скоро родит еще одного ребенка Радику. По крайней мере, Рад мне недавно признался, что совершенно счастлив и даже не понимает, как мог жить по-другому. Перестал посещать докторов и анализировать свои несуществующие болезни. Правда, он теперь тоже постоянный клиент отца Сергея. Но, по-моему, это гораздо лучше, чем постоянный пациент различных клиник.
