Ромен Гари - Пожиратели звезд
Ярмарочные маги и фокусники. Нет на этой грешной земле подлинного таланта, милейший, нет. Лишь несчастные обманщики вроде вашего покорного слуги.
– Эта элементарная истина признана нашими самыми крупными мыслителями, – взорвался д-р Хорват, дабы положить конец речам этого гадкого чревовещателя, который, между прочим, не смел взглянуть ему прямо в лицо, выставляя вместо себя куклу. – Сам Гјте…
– Мошенник, – бросила в ответ марионетка. – Мошенник и лжец… Вот что такое ваш Гјте. Убаюкивал людей лживыми надеждами, лживыми заверениями, лживыми обещаниями, бессовестно используя при этом все возможные поэтические хитрости… Такой же спекулянт, как все прочие. К тому же он с треском провалился: ему не удалось даже обмануть нас и вернуть надежду на то, что все-таки возможна какая-то сделка. Если говорить о сделке, совершенной Фаустом, то тут, милейший, правда не в том, что славный доктор продал душу Дьяволу. Это не более чем ложь в утешение, придуманная Гјте. Правда о сделке Фауста и обо всех нас – мы ведь так стараемся и, с позволения сказать, в лепешку разбиваемся в поисках покупателя на этот товар, – так вот: правда – увы! – заключается в том, что нет Дьявола, способного купить нашу душу… Кругом одни шарлатаны. Бесконечная вереница мошенников, лжецов, пройдох, плутов и мелких спекулянтов. Все что-то обещают, но никогда ничего не дают. Нет того подлинного таланта, который мог бы нам помочь. Нет спроса на наш жалкий товаришко. Абсолютного совершенства, высшего таланта – нет. В этом моя трагедия, милейший, – я ведь артист; все это разбивает мое несчастное сердце.
Тряпичный Оле Йенсен вздохнул и вновь уронил голову на плечо хозяина. Девушка засмеялась, протянула руку и погладила его по щеке. Оле Йенсен немного приободрился.
– Очень мило с вашей стороны, – сказал он.
Д-р Хорват позволил себе пожать плечами и обратился напрямую к чревовещателю, минуя его alter ego:
– Не согласен. Гјте знал, о чем пишет.
– Ну, ваше преподобие, – заметила девушка, – нечему тут удивляться, что Хосе выделил значительную сумму денег на поддержку вашего духовного крестового похода. Не знаю, отдаете ли вы себе отчет в этом или нет, но вы очень ему помогли. Ваши речи – авторитетное подтверждение того, что начиная с момента испанского вторжения веками твердили монахи-иезуиты – с самого детства он только об этом и слышал. Вы в его глазах – великий американец, знаменитый человек, к мнению которого прислушиваются, и раз уж вы в самых толстых американских иллюстрированных журналах и по телевидению заявляете, что присутствие Дьявола на земле реально – значит, он действительно существует и с ним можно наладить отношения…
Д-р Хорват скрестил руки на груди:
– Я же сказал вам, что это – извращенное толкование моих речей. Ересь. Никогда я не говорил о том, что нужно следовать заветам Лукавого.
– Да, разумеется: он, должно быть, сам дошел до этого, – в сердцах, чуть ли не с ненавистью в голосе сказала девушка. – Все это можно определить одним словом, доктор Хорват.
Вполне цивилизованный специальный термин – испанские монахи не знали его. Поведение Хосе обусловлено. Здесь у всех и повсюду – аж до самых макушек гор – в течение веков выработался условный рефлекс. Они – индейские собаки и имеют право лишь на собачью жизнь.
Ничего удивительного, что одному из них вдруг взбрело в голову обратиться к тому, кто властвует над миром, будучи lider inaximo всей земной собачьей своры. Да они просто вынуждены верить в могущество Зла. Оно им, образно выражаясь, глаза проело. На всякий случай ставлю вас в известность, что здесь шестьдесят процентов девочек двенадцати-четырнадцатилетнего возраста больны венерическими заболеваниями. Знаете, индейцы в долинах до сих пор ждут возвращения древних богов, и их можно понять. Ведь на самом деле они ничего не получили взамен. Пожирая эти проклятые «звезды», они общаются с прежними богами: видят их, разговаривают с ними – это позволяет им выйти из мрака действительности. У Хосе – свои «звезды», но по сути это та же жажда чего-то чудесного, сверхъестественного. Того, что вернет надежду. Он все время разыскивал необыкновенные номера, сенсационные выступления, каких еще не доводилось видеть людям. На него работали все артистические агентства мира, но ничто не удовлетворяло его. Он просматривал программы самых великих магов и иллюзионистов, но всякий раз казался разочарованным, подчас чуть ли не отчаявшимся… Мне понадобилось немало времени на то, чтобы понять, чего он ждал, па что надеялся. Не уверена в том, что он сам ясно осознает, вполне четко себе представляет, чего именно хочет. Но он нуждается в каких-то чудесах; все эти несчастные бродячие артисты, которые из кожи вон лезли, но тем не менее так и не сумели принести ему удовлетворения, были для него чем-то вроде «звезд»… И следует отметить, «пожирал» он их с колоссальным аппетитом.
Lider maximo – теперь его называли так – по-прежнему ревностно заботился о своем ночном кабаре, и вскоре «Эль Сеньор» познал свои лучшие дни. Диктатор регулярно наведывался сюда – то с приятелями по оргиям, то с высокими зарубежными гостями. Артистические агентства беспрестанно держали под контролем самые отдаленные уголки земного шара, разыскивая новые таланты, и в отчетах всех иностранных посланников, аккредитованных при новом правительстве, непременно была отмечена та страстная заинтересованность, которую Хосе Альмайо питал по отношению к магам, жонглерам, акробатам и всем бродячим артистам, способным хоть на секунду создать иллюзию сверхъестественного могущества. Директоров крупнейших в мире ночных клубов – «Лидо», «Тиволи», «Адрии», «Сандс» – он принимал лучше, чем государственных деятелей, и обсуждению новых номеров, которые им довелось увидеть или о которых они знали понаслышке, он уделял внимания больше, чем решению политических вопросов.
"Человек, к мнению которого lider maximo прислушивается больше всего, – писал своему правительству г-н Санглье, посол Франции, – чех, обязанный своим авторитетом в глазах Альмайо единственно тому факту, что он может исполнить целый каскад «сальто-мортале», не выпуская при этом из рук подноса с бутылкой и двенадцатью наполненными стаканами… После него наиболее влиятельным лицом я бы назвал «человека-змею», способного скрутиться так, что он умещается в шляпной картонке… Следующее место, по-моему, отводится послу США – ex aequo с неким турком, талант которого заключается в умении засовывать себе в рот горящие шпаги и глотать раскаленные угли… Я полагаю, что если бы вы, Ваше превосходительство, могли направить сюда в качестве посла какого-нибудь марсельского факира, способного лазать по канату и растворяться в воздухе, то он не преминул бы получить заказы для нашей промышленности, причем с гораздо большей легкостью, нежели ваш покорный слуга… В этом страшном, в действиях своих умеющем проявить себя реалистом – если не циником – человеке, столь суровом и беспощадном, есть по-детски наивная грань: необыкновенное суеверие и жажда всяческих чудес – в этом суть индейской души… "
Она хорошо помнит жонглера Сантини – может быть, потому, что Хосе никогда не надоедало смотреть его номер, и ей неоднократно случалось видеть его – это так демократично – сидящим за одним из столиков в зале, среди прочей публики, – полдюжины автоматчиков с оружием на взводе бдительно следили за порядком во мраке кабаре, – а Хосе, глядя на итальянца, улыбался так, как не улыбался никогда – даже в ее объятиях.
Сантини был седеющим сухопарым человечком, из семьи сицилийских жонглеров, корни которой уходили в XVII век; самому знаменитому из них, Арнальдо, царь Александр II даровал титул графа. Вообще этот номер считался уникальным, его смог исполнить в 1935 году – незадолго до своей смерти – лишь соотечественник Сантини, Растелли. Сантини стоял на одной ноге на горлышке бутылки из-под шампанского, водруженной на мяч; другая нога была согнута сзади – на ней вращалось несколько колец; на лбу он удерживал в равновесии еще одну бутылку, на горлышке которой покоились друг на дружке два шара, – и при этом жонглировал пятью шарами.
Несомненно, это было самое необычайное из зрелищ, которые когда-либо представали человеческому взгляду на этой земле, величайшей из побед, одержанных человеком над законами природы и собственной участью.
В зале воцарялась тишина почти благоговейная – даже пьяницы смолкали. С напряженными лицами люди безотрывно следили за демонстрацией всемогущества, ставшего наконец доступным простому смертному. И в этот момент почти всегда на лицах зрителей лежала печать грусти; когда номер заканчивался, они принимались пить и пили еще больше, чем прежде.
Но она следила обычно лишь за лицом Хосе – гораздо внимательнее, чем за выступлением жонглера, – ведь у женщин тяга к абсолюту, конечно же, не так сильна, как у мужчин, – их куда менее волнуют те бескрайние перспективы, которые открывал перед человечеством артистический подвиг Сантини.
