Ирина Маленко - Совьетика
– Женя, милая, что с тобой опять? Что случилось? Я проснулся, а тебя нет… – вдруг послышалось сзади.- Я тебя чем-то обидел? Что-то не так?
Мне совсем не хотелось устраивать скандал – мой жизненный опыт подсказывает, что еще ни одно словесное выяснение отношений, в котором кто-то в чем-то обвиняет другого, хотя бы он даже и был прав, ни к чему хорошему не привело. Тем более, какой смысл махать кулаками после драки, когда виновата сама? А может, я стала просто слишком стара для скандалов: они требуют огромных душевных усилий, которые мне жалко на них тратить. Поэтому я только молча вжалась лицом в несвежую мешковину и плакала уже беззвучно.
Ойшин стоял надо мной – длинный, беспомощный и нелепый в своей растерянности.
– Я всегда что-то делаю или говорю не так, – сказал он чуть слышно.- Может быть, ты еще не поняла этого. Прости меня, пожалуйста. Это диагноз. Я так живу теперь – как будто вне своего тела и разума. Уже давно. Как будто все, что происходит со мной, происходит с кем-то другим. Как в кино. Или во сне. Все вижу, все понимаю, а язык не ворочается. Или плетет что-то сам по себе. И руки не слушаются. Или слушаются, но все равно такое чувство, что они не твои. Как будто все не настоящее вокруг . Какое-то гуттаперчевое. Когда это только началось, страшно было. Сейчас немного привык. Но все равно очень неприятно… Как тебе это объяснить? Как будто жизнь вокруг – это спектакль, в котором все принимают участие, все время, без остановки. А я остаюсь вне игры, меня не позвали участвовать в представлении. А если пытаются пригласить принять участие, то правила игры кажутся мне такими навязанными… Все кажется мне искусственным – и чувство голода, и жажды, и даже земное притяжение. If that makes any sense . Даже моя собственная ходьба. То, как я читаю газету, как смотрю телевизор. Я только умом понимаю что я должен чувствовать или как я должен себя вести, но все равно это все как-то вне меня остается… Хочешь сказать дорогому тебе человеку, что он тебе дорог, а вместо этого несешь черт знает что и шарахаешься от него… Слушай, я не сомневаюсь, что твой кореец отличный парень. Он заслуживает тебя больше, чем я. Наверно, я не должен был… Ты никогда даже близко ко мне не подошла бы, если бы знала какая у меня куча проблем. Я просто не мог поверить, что я могу быть действительно тебе нужен… Можешь ты это понять? Боялся даже подумать, что ты и я…, – он не договорил, посмотрел на меня и снова покраснел. – Прости, прости, я тысячу раз болван! Даже сейчас не могу объяснить тебе, как много ты для меня значишь. Если начну объяснять, то опять будет как в кино, понимаешь? Do you get my drift ?
Он совсем смешался, сел рядом со мной на палубу и закрыл лицо руками.
– А я, Ойшин? Ты думаешь, у меня нет кучи проблем? У меня дочка-инвалид, сварливая мама, и хозяйка из меня абсолютно никудышняя. И я всегда так и думала: зачем я-то тебе такая? И именно поэтому не думала никогда, что ты можешь захотеть каких-то серьезных со мной отношений… («Господи, зачем я все это ему говорю?» – мелькнуло у меня в голове) Даже когда я бравировала и говорила тебе, что ты об этом еще пожалеешь, но будет поздно… Ты, наверно, тогда подумал, что я невозможная нахалка, а я же ведь это от отчаяния…
– Я нервнобольной. У меня даже инвалидность по этому делу. Понимаешь? Это официально. Это похуже, чем сварливая мама.
Я ничего не ответила. Потому что опять-таки не хотела показать свои слезы.
– Не оставляй меня, пожалуйста, Женя, если можешь.
Я уткнулась в его грудь чтобы он не видел моего зареванного лица и тихо сказала:
– Куда же я от тебя теперь денусь?
Ойшин услышал, и лицо его просветлело как ирландское небо после дождя.
– Ужинать пора. Пойдем обратно?
– Пойдем…
Я чувствовала себя сестрой милосердия, а не счастливой влюбленной. Но понимает ли это Ойшин? И как сделать, чтобы он это понял, при этом его не обидев? Если, конечно, такое возможно вообще….
****
…. Мы то засыпали, то просыпались. Я не знала уже, какое было время суток и какой день. Яхту все время качало на волнах – теперь уже на море сильно штормило. Но было совсем не страшно. Я даже не обращала на шторм внимания. Что еще на свете может быть страшно после того, что мы уже пережили?!
Товарищ Орландо велел своей команде не беспокоить нас, сказав им, что у нас медовый месяц!
Но это был странный «медовый месяц». Жалость к Ойшину переполняла меня до последней клеточки. Хотя я хорошо понимала, как оскорбится он, когда поймет, что это всего лишь жалость – и поэтому у меня еще сильнее не хватало духа назвать вещи своими именами.
Когда же я думала про Ри Рана, мне становилось до глубины души стыдно. Я перестала уважать себя. Я не заслуживаю такого человека, как Ри Ран. Больше того, я не заслуживаю даже называться советским человеком… Эти мысли мучали меня, когда Ойшин засыпал. Когда он бодрствовал, я боялась только одного: чтобы он не выпрыгнул куда-нибудь за борт. И все мое поведение рядом с ним определялось именно этим.
Я знала и раньше, что у Ойшина проблемы с психикой после 12 лет строгого режима в английской тюрьме, но никогда еще они не проявлялись передо мной в таком радужном многообразии. Возбужденная радость у него переходила в страхи и сомнения, короткий приступ гнева – в депрессию, а импульсивность сменялась приступом клаустрофобии в закрытой каюте. Он не привык спать в одной комнате с другим человеком, и ему часто хотелось куда-то выбежать. Иногда он пытался что-то вспомнить – и не мог. Он был очень мнителен и чаще всего – низкого о себе мнения. Но ни разу ничем не обидел меня и слова плохого мне не сказал.Он не был агрессивен, когда ему было плохо, он просто убегал. Или сжимался на стуле в углу. Было жалко видеть, как он мучается. Но – удивительное дело! – все это меня ни капельки не оттолкнуло от него. Я по-настоящему оценила, какой подвиг он совершил, сумев в его состоянии сделать то, что он сделал на Кюрасао. Видимо, оно обострилось на почве стресса, в котором мы так долго находились.
Ойшин все время в чем-то сомневался, чем-то маялся.
– … Тебе и правда хорошо со мной? – вдруг со странным беспокойством в голосе спрашивал он, когда, казалось бы, не было к тому никакого повода – Я все удивляюсь… как долго ты меня терпишь…
– Что же тут терпеть? Когда тебе захочется побыть одному, ты скажи мне, я уйду на время. Это не проблема. Проблемы начинаются, когда люди пытаются друг друга изменить.
– Это не проблема… А мне говорили, что я никогда ни одну девушку не смогу сделать счастливой….
– Это кто же тебе такую ерунду говорил? Какой-нибудь завистник?
– Почти. Бриты говорили, когда допрашивали меня.- Ойшин говорил с трудом, медленно, потупившись и словно выдавливая из себя каждое слово. – Долго. 3 месяца. Разденут догола, поставят посреди своего офиса так на полдня – и ходят вокруг, отпускают шуточки… Потом еще – когда ногами били после побега… Когда обыскивали со своими зеркалами после каждого визита…А я до тюрьмы только с одной девушкой встречался. Мама умерла, когда мне было 11 лет, а отец строгий был… А в 25 лет меня бриты сцапали. В лесу, с взрывчаткой…. Девушка моя, конечно, не стала меня ждать. А тут еще они…,- я увидела, как Ойшина передернуло. Бедный мой, бедный… Что же это они с тобой сделали!
– Солнышко,- сказала я ему по-русски,- F*** the Brits. If I only knew that you existed… I would have waited for you all these years!
Мне хотелось поддержать его, помочь ему поверить в себя. И только потом уже я поняла, что он может истолковать эти мои слова совсем не так… И по моей вине ситуация становилась все более тупиковой.
– Я не знаю сам, как я с тобой так осмелился… Наверно, это адреналин после взрыва. Или, может быть, потому что я знал, что нам теперь скоро расставаться…. Что это мой последний шанс.
– Почему же ты тогда мне ничего этого не сказал? Раньше?
– Как я мог? Женщине, которая мне нравится – и такое? Я этого никому не рассказывал, даже Линде.
– Линда была подругой твоей сестры?
– Да. Откуда ты знаешь? Именно Уна нас познакомила…
– Догадалась.
– Сначала все было хорошо… Я дорожил тем, что было, понимаешь? Потому что в моей жизни никогда этого не было. А потом, после самой уже свадьбы с ней, у меня был срыв. С галлюцинациями. Она сказала, что я псих… и что ей такой псих не нужен. Ты будешь смеяться, но единственное, чему я порадовался тогда – это тому, что ты меня не успела узнать как следует…
Если бы я только знала все это тогда, в моем далеком ольстерском прошлом… Мне стали понятны и его болезненная застенчивость, и то, как он обнимал меня задеревеневшими руками, и его почти неприкрытый ужас, когда я посмела положить руки ему на плечи. Но что же, что делать нам теперь? Ведь в любом случае, не могу же я бросить товарища на произвол судьбы… Надо было сказать ему что-нибудь ободряющее, но что?
– А я так рада тому, что хоть теперь смогла тебя как следует узнать!
Ойшин заговорил. И говорил долго. Я старалась его не перебивать.
