Максим Кантор - Учебник рисования
Радоваться чужой беде, тем более жуткой гибели, в московском обществе не стали и даже организовали поминки в небольшом Доме культуры — не особенно пышные, но пристойные: тарталетки с селедочным паштетом, легкая музыка.
Среди выступавших случился поэт (мало кто помнил его редакторское прошлое) Виктор Чириков. На вечере памяти Потрошилова Чириков скандальных поэм не читал, а развлек зал частушками. После слез и вздохов это оказалось уместным.
— Девки спорили в машине:
У кого салон пошире;
Вышла ссора у парней:
У кого «роллс-ройс» длинней? —
читал Чириков со сцены и сам больше других смеялся.
— Сами понимаете, — говорил Чириков, — салон и «роллс-ройс» — это, так скажем, эвфемизмы. Но, что важно, затронул реалии. Вот я еще почитаю.
Девки ссорились на даче:
Деррида или Версаче?
Долго спорили — что лучше:
Фукуяма или Гуччи?
Последний куплет вызвал легкий переполох в зале. Тахта Аминьхасанова осведомилась у Лаванды Балабос, носит ли та что-либо от Фукуямы, а та, вначале растерявшись, ответила утвердительно и добавила, что в этом сезоне Фукуяма, пожалуй, превзошел Гуччи. Концепция строже, сказала Лаванда, и многие с ней согласились.
Чириков закончил выступление следующим куплетом:
Девки спорили в бассейне:
В чем истории спасенье?
И придумали в парной:
Прогрессивный, но застой.
После выступления поэта публика разошлась, горе было забыто, а спустя две недели память о злосчастном замминистре стерлась окончательно: так уж люди устроены.
IXВообще говоря, способность к забвению и смирению — из лучших свойств, коими природа одарила людей. Не всем и не сразу удается постичь эти добродетели, но жизнь — терпеливый учитель, рано или поздно справляется с любым учеником.
Роза Кранц, пожилая женщина с выпученными глазами, гуляет по тихим арбатским переулкам. Тот прогрессивный дискурс, с которым она связала свою судьбу, ушел в небытие, сегодня в обществе господствует прогресс новой модели, и, как это некогда предсказывал жестокий Сергей Татарников, новые прогрессисты уже ее не замечают. Критик Ротик не здоровается с ней, а недавно на вернисаже Шиздяпиной кто-то в глаза, не стесняясь, назвал ее Толстожопой Пучеглазкой. Так и сказал, негодник, мол, привет, Толстожопая Пучеглазка, чего приперлась, дома не сидится? Роза выпучила глаза, не нашлась что ответить нахалу. Однако сказать, что она несчастна — нельзя: отнять у человека внутреннюю свободу не в силах никакое несчастье. Даже во времена гонений и репрессий оставалось у жертв нечто потаенное, дорогое, до чего гонители добраться не могли. Остались радости и у Розы. Возвращаясь домой, Роза снимает с полки любимый томик Дерриды, весь испещренный пометками. Она садится в углу и медленно перелистывает страницы этого гордого мыслителя. Нескончаемые беседы ведет она со своим другом и наставником: она рассказывает Дерриде свои обиды, а философ успокаивает ее — дескать, все обойдется. Не переживай, Роза, вкрадчиво говорит ей Деррида, и это пройдет. Развалится в прах любое здание, нет ни единой конструкции, что простояла бы долго. Падут и твои нынешние гонители — и будет везде вольная пустыня свободы, заваленная обломками и огрызками. Своей подруге Роза сказала однажды, что подлинный расцвет идей Дерриды еще впереди: да, будет время, и его прочитают по-новому, слава его воссияет, человечество откроет заново этого удивительного человека — и вот тогда заживем! И тогда, закончила свою мысль Роза Кранц, наступит царство свободы — и она заплакала. Плакала вместе с ней и ее подруга Голда Стерн: доживут ли они? И впрямь, годы уже не те. Могут и не дожить.
А впрочем, кто знает? Не исключено, что и доживут девушки до победы разрушительного разума. Может быть, и успеют они посмотреть, как пройдется каток прогресса по неблагодарной планете. События в последние годы развиваются стремительно. Есть на что надеяться интеллигенту!
XОснований для надежды тем больше, что цивилизация, сметая все на своем пути, сама пребывает в добром здравии. Всегда соблазнительна и прелестна, совсем как Юлия Мерцалова. Юлия Мерцалова все так же хороша. Выглаженная многими руками, исцелованная многими губами, истыканная многими членами, она так же чиста и невинна, как и в былые годы. Подобно Венере, выходящей из вод морских вечно девственной и прекрасной, сохранила эта женщина свою изысканную красоту. Что бы не произошло, она не склоняет головы, но идет дальше, не оглядываясь на потери. От мужа к мужу, от страсти к страсти движется она, и путь ее прям. Прошлого у этой женщины нет, всякий день она живет заново, страстно и смело. Кто посмеет упрекнуть ее? Разве что те, для кого она недосягаема. Походка ее все так же стремительна, осанка так же горда. Мужчины поворачиваются вслед, а если найдется такой счастливец, коего одарит она улыбкой, он отправится за ней на край света. Каждый из тех, кому улыбнулась она, думает, что улыбка предназначалась исключительно ему одному, и он забывает семью, дом, обязанности — все отныне становится неважным. Манящая, неприступная — она становится самой заманчивой целью, какую только может вообразить себе мужчина. Можно сказать, она делается оправданием его жизни. Раньше (до ее улыбки) человек жил кое-как, влачил дни среди заурядной действительности. Разве не жалко отдать обыкновенную второсортную жизнь, серые будни — за ее улыбку? Случается, что избранник обнаруживает впоследствии, что не он один пользовался милостями Мерцаловой — были рядом и другие, отмеченные ее вниманием. Что ж, он должен понять, что красоты и стремительности хватит на всех: не может только один обладать тем, что принадлежит сразу многим. Бесстыдная и бессердечная, эта женщина останется всегда желанной. В хронике она носит имя Мерцаловой, но у нее есть и другое имя. Ее можно назвать — цивилизация.
XIМиновало двести лет со времени нашествия либерального Запада на косную Россию, того нашествия двунадесяти языков, что описано Львом Толстым. Двести лет назад прогрессивный Запад, воплощенный великим Наполеоном, человеком с волей, фантазией, талантом, пришел в Россию — а та, не оценив его по заслугам, прогнала. Наполеон, по слову Гегеля, воплощал историю, и Россия, не пожелав его присутствия, вычеркнула самое себя из истории. Многие российские мыслители нашли впоследствии, что в те годы Россия проявила недальновидное упрямство. Путь социальных реформ, проделанных Россией за двести лет с трудом, кровью и страхом, возможно, был бы значительно короче. Подняв дубину гражданской войны, Россия лишила себя шанса войти в семью цивилизованных народов. Для чего Россия поступила так?
Наполеон не вовсе был чужд России: русское дворянство тех лет говорило с ним на одном языке. Дворянство, в известном смысле, уже было почти иностранным по отношению к невежественному крестьянству, что стоило добавить толику иностранного наместничества? Русский крепостной и без того не понимал господ, говорящих друг с другом по-французски, разве изменилось бы что-то, если бы к его господам прибавился натуральный француз? Наполеон не нес буквально зла — он не устраивал лагерей смерти, не посылал Sonderkommandos для уничтожения населенных пунктов; напротив, он — в намерениях, по крайней мере, — внедрял в отсталую страну передовые законы и права. Возможно, дальнейшие годы существования сложились бы для России лучше, чем они сложились в действительности, если бы Россия смирилась с его властью. Может быть, не случилось бы злобной Октябрьской революции, эмиграции образованных классов, террора по отношению к интеллигентам и прочих бедствий. Во всяком случае, такое мнение есть.
Гадать — дело бессмысленное; было бы так, а не этак, если бы то, а не это — историк Татарников подобный подход к истории отвергал категорически и над ним смеялся.
Прошло двести лет, и новое либеральное нашествие прогрессивного Запада затопило Российскую империю и, не встречая практически никакого сопротивления, размыло империю до основания. Распались земли империи, разбежалось население, уехали в эмиграцию миллионы людей, а многие мечтают уехать. Те же, что остались жить на месте былой державы, приучились к новым обстоятельствам и приспособились к нашествию. И это нашествие — в отличие от наполеоновского или гитлеровского — сопротивления не встретило. Случилась беда, равной которой еще и не было никогда с Россией — ни в смутные времена польского правления, ни в период крымских поражений, ни даже во времена гитлеровского или татарского ига. Однако, высказав такое утверждение, надо тут же взять его назад: может быть, с Россией и не беда вовсе случилась, а что-то иное, скажем, переход из одного состояния в другое. И не исключено, что предыдущее состояние было значительно хуже, а нынешнее лучше. Разница между теми бедами, что поражали Россию в былые века, и сегодняшним состоянием заключалась в том, что теперешнее разрушение России было встречено полным одобрением мыслящей части населения, равнодушием народа, и прошло так гладко и быстро, словно возможности устоять не было никакой. Все словно согласились с мыслью, что России пора исчезнуть. И сделалось само собой разумеющимся, что прежняя Россия жалости не заслуживала, и переход ее в небытие — благо. Тем более, что некоторая часть населения от этого выиграла. И дубина гражданской войны не поднялась, и не встали полки под Бородиным, и не поглотила завоевателей бескрайняя русская степь, и Москва не сгорела.
