Дом на берегу лагуны - Ферре Росарио

За те двадцать минут, которые мы пересекали лагуну Приливов, почти невозможно было дышать. От болота, замусоренного всеми видами отходов, поднималась немыслимая вонь. На краю лагуны были видны дома Лас-Минаса, построенные на сваях, которые мы поспешно оставляли позади, торопясь направить лодку к пляжу Лукуми. Через некоторое время вода становилась прозрачной, и в конце туннеля из зарослей можно было увидеть сверкающую гладь Атлантики и различить шум прибоя вдалеке. Пляж Лукуми был прекрасен – дюны из белого песка и сотни пальм, которые раскачивались на ветру.

Почти всегда на берегу нас ждали несколько негритянок. Они были высокие и сильные, как Петра, с такой же темной кожей, как у нее. Мне всегда казалось, что все они между собой родственники, но спрашивать я не решалась. Казалось, они только тем и занимались, что ждали нас. Они молча сидели возле закопченных котлов, которые дымились над очагами из углей. Пока мы причаливали, они опускали в кипящее масло кусочки золотистого мяса и колбасы, а потом угощали нас жарким и соком свежего кокоса, который Буэнавентура всегда сдабривал доброй порцией рома прямо из горлышка бутылки.

«Когда я умру, пусть меня похоронят поблизости от этого места, – как-то сказал, смеясь, Буэнавентура, пока мы сидели на берегу и ели в тени пальмы. – Хочу отправиться на небо на крыльях жареной трески и преклонить голову на гигантском каперсе».

Как-то раз я гуляла в пальмовой роще одна и дошла до деревни Лукуми, которая была, как я предполагала, километрах в полутора от того места, куда приходили на берег негритянки.

Деревня состояла всего из одной улицы, по обеим сторонам которой шли хижины, но в конце я увидела современное бетонное здание с вывеской, на которой было написано «Начальная школа Мендисабаля». Было воскресенье, и школа стояла пустой. Я спросила жителей соседних домиков, и мне рассказали, что хозяин школы – Буэнавентура, который построил ее со специальной целью, чтобы их дети могли потом продолжить обучение в школе высшей ступени в Сан-Хуане. Во второй раз я оказалась в деревне во вторник, и в школе было полно детей. Я заметила, что у многих из них голубые глаза, того же серо-голубого оттенка, как и у Буэнавентуры, хотя все они были темнокожие. Это открытие озадачило меня, и ночью я никак не могла уснуть. Я спросила у Кинтина, что может означать этот странный факт, но он опустил голову и ничего не сказал. Я стала настаивать, и тогда Кинтин поведал мне, что его отцу нравятся негритянки и что он частенько занимается с ними любовью на берегу за несколько долларов. Это привело меня в ужас. Буэнавентура – отвратительное существо, и я поклялась, что никогда больше не поеду с ним на пляж Лукуми.

После исчезновения Аристидеса Арриготии Ребека унаследовала его деньги и наконец перестала зависеть от скупердяйства своего мужа. Она беспрерывно устраивала обеды и вечеринки для своих друзей, и я должна была непременно присутствовать на всех. Свободе было пятнадцать лет, а Родине шестнадцать. У них было множество друзей, и они вели чрезвычайно активный образ жизни, так что мне приходилось помогать Ребеке варить кофе и готовить закуски для их гостей. Каждый приход гостей предполагал предварительное посещение парикмахера и визажиста, поскольку всегда следовало быть на пике моды. Через полгода всех этих кувырканий я стала умирать от скуки.

Поначалу Ребека была со мной приветлива, но после свадьбы сделалась невыносимой. Казалось, я непрерывно должна демонстрировать, что моя любовь к ее сыну искренна. Я не понимала, почему Ребека так ревнива; возможно, потому, что ее словно бы отодвинули на второй план, но ведь сама она была к сыну абсолютно холодна. Она насмехалась над ним; по ее мнению, Кинтин никогда ничего не делал как надо. Со своей стороны Кинтин был бесконечно снисходителен к матери и никогда не принимал всерьез ее нападки. Ребека для него всегда находилась на пьедестале, и, стоило мне позволить себе малейшую критику в ее адрес, он тут же ставил меня на место и призывал не забываться. «Помни, Ребека – моя мать, – сурово говорил он, – и она много страдала».

Много лет Ребека, не пикнув, подчинялась Буэнавентуре и принимала спартанский образ жизни, который он установил, но, когда мы с Кинтином поженились, она устала от роли мученицы. Она постарела, и ее кожа теперь напоминала траченный временем мрамор. Теперь она уже не так блюла дисциплину и порядок. Она хотела наслаждаться жизнью и поэтому предпочитала общество Игнасио, Родины и Свободы, своих младших детей, бедняге Кинтину.

У Игнасио был веселый характер, он всегда шутил и смешил Ребеку. Кинтин, напротив, был немного мрачноват. У него была бледная кожа и темные волосы Мендисабалей, а в глазах порой появлялось такое выражение, от которого Ребека чувствовала озноб. Игнасио был светловолосый и унаследовал яркую внешность северных итальянцев. Он не знал, что значит слово «огорчение», поскольку Ребека всю его жизнь относилась к нему как к ребенку. Игнасио никогда не отправляли на нижний этаж, как это было с Кинтином, когда Ребека не хотела видеть его, потому что тот напоминал ей о Павле. И она не допускала, чтобы Буэнавентура запугивал Игнасио, вынуждая учиться торговому делу и заставляя работать по десять часов в сутки, занимаясь погрузкой и разгрузкой ящиков с треской. Когда мы с Кинтином поженились, Игнасио только что исполнилось семнадцать лет, и он учился на первом курсе университета во Флориде. Он никогда не работал, и у него не было никакого желания заниматься торговлей; ему хотелось посвятить себя искусству, но он пока не знал, какому именно.

Между тем Ребека стала усиленно следить за собой. Она хотела оттянуть физическое разрушение как можно дольше, а для этого нужны были люди, которые бы ей в этом помогли. Она велела Петре привезти в дом нескольких ее племянниц из Лас-Минаса. Не прошло и дня, как лодка пересекла лагуну Приливов и причалила у террасы. Скоро еще одна родственница Петры утвердилась на нижнем этаже. Петра указала ей ее обязанности: во-первых, делать Ребеке массаж, затем причесывать и делать маникюр и, наконец, содержать в порядке ее гардероб. Потом последуют и другие.

Однажды, когда Петра, стоя на коленях, яростно скребла щеткой пол кухни, я услышала, как она разговаривает с Эулодией, чистившей серебро.

– Ребека, должно быть, снова принялась танцевать и писать стихи, – говорила она своей племяннице, – оно и к лучшему, может, меньше будет с ума сходить.

Несмотря на то что Петра была гораздо старше Ребеки, у нее не было ни одного седого волоса, и Ребека как-то обратила на это внимание. Она спросила Петру, что нужно делать, чтобы не стареть.

– Спросите своего мужа, – ответила ей Петра, проходя мимо с корзиной свежевыглаженного белья на голове. – Понсе де Леон был конкистадор, как и он, и знал, в чем секрет молодости. Мы, африканцы, тоже это знаем, потому и не стареем.

И она заперлась в кухне вместе с Эулодией и другими племянницами, чтобы посмеяться над Ребекой.

Мне становилось жаль Ребеку, хотя мы с ней и были такие разные. В доме на берегу лагуны не было ни одной книги; библиотека Ребеки исчезла в тот день, когда Буэнавентура сровнял с лицом земли дом Павла. Однажды, когда мы с ней сидели и болтали на террасе, я набралась храбрости и спросила о ее писательстве.

– Это правда, что вы когда-то написали сборник стихов? – робко спросила я. – Мне бы так хотелось почитать.

Ребека выслушала меня, опустив голову, и ничего не ответила. Когда она подняла глаза, я увидела, что они полны слез.

– Ты такая милая, – сказала она благодарно. – Я тебе с удовольствием его покажу.

Она поднялась со стула, пошла к себе в комнату и принесла стихи.

Это нельзя было назвать сборником, скорее тетрадью стихов, которая выглядела точно так, как мне описал Кинтин. Переплет был в стиле ар нуво – перламутровая обложка с тиснеными лилиями и филигранными замочками по бокам. Страницы казались выцветшими и пожелтевшими; заметно было, что Ребека не писала в этой тетради многие годы. Я прочитала «Лилии забвения» за одну ночь, залпом, а на следующий день была уверена, что все только и ждут, когда я откровенно выскажу свое мнение. Сначала я перечислила все то многое, что мне понравилось. А дальше совершила ошибку, указав Ребеке – как можно деликатнее, – где лучше поменять прилагательное, где заменить метафору. Клянусь, я сделала это по наивности, я не хотела ранить ее. Я была еще очень молода, и у меня не было опыта. В конце концов, Ребека никогда не училась литературе; она писала стихи по-старинке, доверяясь вдохновению и музам. Сейчас так писать нельзя; литература – это профессия, как и любая другая, у нее свои законы и своя техника, и, чтобы писать хорошо, надо многое знать. Я думала, она поблагодарит меня за мои замечания, что было весьма наивно с моей стороны.