Соучастники - Ли Уинни М.

Привет! Как тебе Лос-Анджелес? Ты сто лет не писала. Я таааак растолстела, с ума сойти.

Карен написала мне это смс, когда я пробыла там уже несколько недель, и она была права – я довольно давно не давала о себе знать. Я сидела за столом в нашем офисе, вокруг меня стоял гул шести телефонных разговоров.

Да, прости. Куча дел, написала я в ответ. Это была правда, но я также много развлекалась – ходила в гости, выпивала с университетскими друзьями и друзьями их друзей. Если ты продюсер, который собирается снимать в Лос-Анджелесе фильм, то тебя очень охотно зовут на всякие сходки.

Но извещать об этом Карен я почему-то нужным не нашла. Что сказать сестре, находящейся на седьмом месяце беременности? Я не знала.

Я в Лос-Анджелесе машину напрокат взяла, это безумие.

Тут я душой не кривила. Несколько лет назад папа настоял на том, чтобы я получила права, но в Нью-Йорке они мне почти не пригодились. А когда я ездила на своей малопримечательной “хёнде акцент” по расползшемуся во все стороны Лос-Анджелесу, у меня было ощущение ужасающей непредсказуемости. Взять напрокат навигатор я поскупилась, так что за одним неверным поворотом мог последовать другой, и я бы с неизбежностью заблудилась в тысячах улиц. Еще меня возмущало то, что общественного транспорта, считай, нет, и пешком никуда не дойти. Но я привыкала.

К надписи “Голливуд” уже съездила?

Я поморщилась; вопрос Карен почему-то меня раздражил. Он показался мне очень глупым, очень незамысловатым.

Я не туристка, ответила я. Да и времени на это нет.

Ну ясно. Постарайся не слишком убиваться на работе.

Знала бы Карен, как я на ней убивалась.

Но, возможно, в ее словах что-то было. Я как-никак выросла, боготворя кино, и когда я впервые поехала по Сансет-стрип, меня как током ударило, иначе не скажешь. Я свернула с невообразимо крутого бульвара Ла-Сьенега, и передо мной выросли рекламные щиты высотой с десятиэтажный дом, расхваливающие новейшие телесериалы и блокбастеры. Вот я – и по одну руку студии с их гигантскими павильонами и кипучими офисами, а по другую – Сенчери-Сити, где царят в своих высотных зданиях главные агентства. Со всех сторон, в квартирах и домах по всей округе – в Западном Голливуде, Лос-Фелисе, Сильвер-Лейке, даунтауне Лос-Анджелеса, в других местах, – жили, трудились, мечтали начинающие актеры, сценаристы, режиссеры, художники, комики, танцоры, певцы, продюсеры. А над этим всем, высоко на не слишком далеких холмах, но особняком, отчужденные от наших земных борений, стояли узнаваемые белые буквы “Голливуд”.

Нет, я так и не съездила к “Голливуду” за те месяцы, что там прожила. В этом было бы что-то безнадежное. Как будто, совершив паломничество к этому святому месту на холме, я бы окончательно поддалась мифу. Я была профессионалом; я не собиралась поклоняться общественному алтарю популярности.

Так что все эти месяцы я каталась туда-сюда по магистралям и автострадам, пережидала бесконечный красный свет, меняла полосы, причудливыми путями перемещалась по своему временному пристанищу, Лос-Анджелесу. Как и все, я носила темные очки. Потому что солнце там всегда слишком яркое. Всем нам слепил глаза блеск Лос-Анджелеса, и мы толком не понимали, куда направляемся.

Прозвенел звонок; на моем пороге стояла Холли Рэндольф.

Она провела шесть часов в самолете, но все равно светилась; вид у нее был будничный – полосатая футболка и джинсы.

– Привет, добро пожаловать в Лос-Анджелес! – Я раскинула руки для объятья. Она обняла меня с таким же воодушевлением.

Я отметила дату прибытия Холли в своем календаре – отчасти потому, что на ней было завязано очень много предпроизводственных дел (примерка костюмов, физподготовка, репетиции), но еще и потому, что, пожив несколько недель обособленной, зависимой от машины лос-анджелесской жизнью, я истосковалась по близкому человеческому общению.

– Не верится, что все это взаправду!

Она вошла в мою квартиру, которая, надо признать, ничего особенного собой не представляла: обычный бежевый ковер и пресно обставленные комнаты, как в любом американском кондоминиуме.

– Ничего, проживем, – задумчиво сказала она, оглядевшись вокруг. – Все лучше, чем у меня в Куинсе на третьем этаже без лифта.

Я сказала что-то жизнеутверждающее о фильме, сказала, что всем не терпится завтра начать с ней работать.

– В общем, я очень рада, что мы будем жить бок о бок, – сказала она. – В Лос-Анджелесе иногда теряешься и очень одиноко себя чувствуешь.

– Ну, у меня есть машина, – сказала я. – Если, конечно, захочешь рисковать жизнью, катаясь с человеком из Нью-Йорка, который, считай, не водит.

Холли засмеялась.

– Да я бы с удовольствием как-нибудь погоняла – подальше от съемочной площадки.

Это было сказано так небрежно, что я подумала: она, наверное, просто проявляет вежливость. Но кто знает – может, она действительно хотела дружить.

В тот день Холли разобрала вещи, вздремнула, и мы пошли перекусить в какое-то развеселое мексиканское местечко – тут тебе и латиноамериканская поп-музыка, и фруктовая “маргарита”. Чувствуя себя детьми в начале лета, мы заказали по коктейлю: Холли “пина коладу”, я – клубничную “маргариту”. Мы чокнулись, я оглядела ресторанчик и отметила, что очень многие посетители – молодые и задорные, вроде нас: двадцать с чем-то лет, энергичные, амбициозные. Весь город был полон обнадеженных людей, гнал наши мечты в такие края, о которых мы и подумать не могли.

Дни Холли проходили в упражнениях: сценический бой, специальные программы тренировок, чтобы фигура была мускулистой и все-таки женственной. Задачей хореографов с тренерами было сделать так, чтобы она идеально двигалась в кадре. Задачей Клайва, нашего главного гримера, и Джины, нашей художницы по костюмам, было сделать так, чтобы она идеально выглядела. Холли требовалась для примерок, проверок, фотографий.

Результаты всех этих трудов представлялись на одобрение Зандеру, а иногда и нам, продюсерам, давали слово.

Серьезная проблема была связана с прической Холли. Зандеру она чем-то не нравилась, хоть тресни.

– Не пойму, в чем дело, – сказал он как-то раз в производственном офисе Клайву. – Что-то с ней сейчас не то.

Клайв был поджарым бородатым мужчиной, не оставлявшим никаких сомнений в том, что он принадлежит к так называемой “Бархатной мафии” Западного Голливуда. Прическами и гримом в кино он занимался лет двадцать. В прическах Клайв понимал. Он успел испытать на Холли конский хвост и пучок, имитировал длинное каре, боб-каре, завивку, – но ничего такого, что было бы коротковато или смотрелось бы слишком изысканно.

– Вся суть в естественной красоте Кэти, – гнул свое недовольный Зандер. – Она не заморачивается, у нее нет времени особенно возиться с прической. Но при этом нужно, чтобы ее прическа как-то выделялась.

Клайв поднял бровь.

– А что вы подразумеваете под “выделялась”?

Этого Зандер сказать не мог. Кинорежиссеры превосходно высказываются о том, что им не нравится, а вот объяснять, что нравится, они не большие умельцы. Поэтому остальным приходится гадать, предлагать то одно, то другое, стремительно расходуя деньги и время, пока кто-нибудь в конце концов не попадает в точку.

– Может, попробовать другой цвет? – предложил он Зандеру. – Если дело не в укладке, то, может, так “выделяться” будет.

Глядя на меня из-за спины Зандера, Клайв жеманно закатил глаза.

Не говоря ни слова, Зандер перебирал полароидные снимки Холли с разными прическами, словно это были плохие карты, недвусмысленно говорившие ему, что его дело швах.

– Та-а-а-а-к… – Клайв все хватался за соломинку. – Можно сделать ее посветлее…

– Нет, – тут же отрезал Зандер. – Посветлее не надо. Не хочу, чтобы у нее был базарный вид.

– Милый мой, – мурлыкнул Клайв, – не у всех блондинок базарный вид. Я же не выбеленную блондинку имел в виду и не платиновую. А вот хороший медовый…