Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер
– Пузырь! Ты уже здесь, Пузырь?
– А что такое? – раздалось из-под брезента.
– Ты телефон свой не забыл? У тебя «Нокия»? Проверь.
Из-под брезента показалась голова. Короткий, круглый человек перевалился через борт и спрыгнул в глину. Похлопал себя по карманам куртки и штанов и поспешил к дому Панюкова. Скрылся в доме, вышел вскоре, бегом вернулся к грузовику, размахивая на бегу мобильником, зажатым в кулаке.
Гера закрыл глаза, вновь лег в траву. Лежал и ждал, когда же грузовик уедет, когда же снова станет тихо в Сагачах. Наконец дождался: звуки мотора разом стали злее, пахнуло горячим выхлопом, и слышно было, как громада грузовика трогается с места.
– Давно пора, – сказал Гера с облегчением, но полной легкости мешала новая, совсем не схожая с похмельной, необъяснимая тревога. Гера спросил себя, откуда она вылезла, и понял вдруг: из слова «нокия». Быстро встал, быстро вошел в дом Панюкова, там заглянул в горшок для телефонов. Горшок был пуст. Выбежав из дому, увидел: грузовик вдали уже сворачивает к шоссе.
– Стой! – крикнул Гера.
Зад грузовика качнулся и исчез за поворотом. Гера бросился вдогонку, скоро понял: не догнать – и, не добежав до насыпи, уныло повернул назад.
На поваленном штакетнике сидел хмурый Панюков. Сказал, увидев Геру:
– Пошли, поможешь мне. Корова убежала, будем искать, – встал на ноги и зашагал, не оборачиваясь, через пустошь к лесу.
Гера догнал его не сразу. Спросил, с трудом дыша:
– Зачем ей убегать?
– Я ее торопил, она и рассердилась, – ответил Панюков уныло, – взбрыкнула и – через осоку, в чащу, напролом.
Шли рядом, в ногу, не сбавляя шаг.
Гера угрюмо сообщил:
– Мобильник из горшка пропал. Они украли мой мобильник.
– Зачем – украли? – равнодушно отозвался Панюков. – Может, забрали по ошибке.
– У тебя есть их координаты?
– Нет. Этих я вижу первый раз.
Гера споткнулся на ходу, сказал с досадой:
– А говорил, что ты их знаешь, что они военные…
– Не говорил, что знаю.
– Но почему тогда ты знаешь, что они военные?
– Охотиться на лося по закону можно только с октября, – веско ответил Панюков, входя в лесную тень. – А что у нас сейчас?
– Июнь.
– Вот то-то же.
– Может быть, просто браконьеры? – предположил Гера, вслед за Панюковым погружаясь в прохладу леса.
– Простые браконьеры всегда прячутся, – возразил Панюков, ступая по мягким вздутиям мха, – а эти сюда – с песнями, в открытую. Значит, военные… Да и какая теперь разница? Теперь они все ходят в одинаковом.
Ходьба по мху и хвое, в холодноватом пару камышей, осок и папоротника, в сухом настое вереска и сосен так Геру раззадорила, что скоро он забыл о цели ходьбы: шел за спиной Панюкова и совсем не думал об исчезнувшей корове. Высох под рубашкой похмельный пот, сердце уже не колотилось заполошно, но упруго пританцовывало, прошла и сушь в гортани, Гере даже захотелось петь. Он и запел, не зная слов, вроде, вальсок, но Панюков петь запретил:
– Ты кончай орать, а то собьешь дыхалку и устанешь. Нам уставать нельзя. Нам надо догнать ее, пока ее здесь волки не задрали.
Гера не испугался, но притих:
– Здесь есть волки?
– Они везде есть, – бросил Панюков через плечо и зашагал еще быстрее.
Гера, уже молча, шагал следом. Теперь он думал об усталости и вскоре точно начал уставать. День был безветрен, деревья наверху – неподвижны, лес вокруг звенел, вгоняя в сон и скуку. Гера отстал и недовольно крикнул Панюкову:
– Ты бы лучше позвал ее.
– Ее не позовешь, – рассудительно отозвался Панюков, – у нее нет имени.
– Ты по любому имени зови. Вдруг и услышит.
Панюков не ответил и никакое имя выкликать не стал; шагал и шагал сквозь лес по кругу, по старым просекам и тропинкам, упрямо продирался сквозь кустарники, сбегал, едва не падая, в овраги, потом карабкался наверх; Гера еле поспевал за ним. Когда уже под вечер они вновь вышли к Сагачам, Гера валился с ног.
На пустоши, на своем месте, лежала на боку корова.
– Вот умница, – растерянно и виновато сказал Панюков, – сама пришла.
Он подошел; корова поглядела на него и отвернулась.
– Может, нам ее Умницей назвать?
Зови, как хочешь, зло подумал Гера и, путаясь в траве ногами, побрел к себе.
Отпер дверь и прянул назад от смрада. Вошел, зажмурясь, в дом, пооткрывал все окна настежь и быстро вышел вон.
– «…Так хорошо поговорили, что не могу закончить разговор. Как ушел с почты, так сразу и отправился в Пытавино. Думал: куплю новый мобильник и снова позвоню тебе уже с него. Но не купил. И деньги были, и мобильники в Пытавине не очень дорогие, есть и совсем дешевые подержанные, здесь вообще все дешево, но отчего-то здесь все кажется ужасно дорогим. Здесь живут очень бедные люди, у них свое отношение к ценам, оно передалось и мне. Короче, я пожадничал. Это нехорошо, но к лучшему. Ведь все равно я каждый день буду приезжать в Селихново на почту и звонить тебе. И каждый день это будет событием дня. Других событий у меня здесь нет.
Вернулся в Сагачи и продолжаю разговор с тобой, и ничего, что ты его не слышишь, не прочтешь. Зато он долгий и просторный, не то что разговор по телефону, где не слова важны, а голос. Телефон создан для счастья слышать твой голос, ноутбук – для счастья говорить с тобой словами».
Потух закат, настала ночь, взгляд Геры поблуждал вслепую по избе, привыкая к темноте, и снова влип в светящийся экран:
«Не говорил, теперь рассказываю. Мне тут из-за непрошеных гостей пришлось как следует проветривать избу. Все эти дни я жил у Панюкова, что было мне не очень-то удобно. Три дня и три ночи окна моей пустой избы были открыты настежь. Сегодня утром, прежде чем отправиться в Селихново на почту, я убедился, что в моей избе снова хороший воздух, и снова в нее въехал. То есть вошел. Она была пуста, но такое было чувство, будто в ней кто-то поселился без меня, кто-то в ней есть. Мне даже стало не по себе. Собрался с духом, огляделся и увидел. Все стены, потолок, пол, подоконники, мой стол, мне показалось, обросли какой-то шерстью, и она на сквозняке чуть шевелилась. Мне как-то стало жутковато, но я взял себя в руки и повнимательнее пригляделся. Конечно же, это была не шерсть, а самые разные бабочки, жуки и мухи, за трое суток налетевшие в избу в чудовищном количестве. Они словно бы дремали, чуть пошевеливая крыльями. Я прошелся по дому, стараясь никого из них не раздавить, но все же многих раздавил нечаянно. Больше всего в доме было бабочек, коричневых, желтых, белых и, наверное, ночных, мохнатых. И больше всего их было на обоях. Узор обоев у меня – какие-то старинные цветы, и бабочки сидели на этих выцветших цветах, наверное, думая, что это все живые, настоящие цветы».
