Владимир Тендряков - Расплата
— А разве острей чувствовать, глубже понимать противопоказано для вашей работы?
— Наша работа зауми не терпит — держись закона, отсебятины не допускай, помни о том, что преступник — враг общества, а значит, и твой враг. А у тебя к этому врагу эдакое личное… Опасно.
— Не клевещите на себя.
Сулимов уставился в чашку с остывшим кофе. Аркадий Кириллович сочувственно к нему приглядывался.
— Ладно! — встряхнулся Сулимов. — Обо мне хватит. Вы попросить что-то у меня хотели, надеюсь, что не противозаконное.
— Предоставьте мне трибуну, — произнес Аркадий Кириллович.
— Что-о? — опешил Сулимов.
— Как вы считаете: должен случай с Колей Корякиным послужить уроком для учителей и для учеников?
— Уж если такое ничему не научит, то считай себя деревом, не человеком, — проворчал Сулимов.
— А вот наша школа собирается сделать вид — это нас не касается.
Сулимов замялся:
— Странно… Вчера бы я за это не особенно осуждал — на рожон лезть добровольно. Зачем?
— А сегодня? — спросил Аркадий Кириллович.
— А сегодня… что ж, может, вы и правы…
— Меня пытаются связать, требуют молчания. И не могу я говорить ученикам одно, когда остальные учителя — другое. Ералаш в головах учеников получится, а среди учителей разногласие, разброд, склоки. Действовать в одиночку?.. Нет! Должен убедить.
— Легкое занятие!
— Трудно еще и потому, что общественное мнение на стороне школы. Гороно всячески превозносил нас, газеты нас славили, родители гордились, что их дети у нас учатся. Пока не удастся перевернуть общественное мнение, уроки из случившегося скорей всего будут нежелательные. Уже сейчас Колю Корякина в классе считают чуть ли не героем.
— Та-ак! — сердито выдавил Сулимов. — Чем же я вам могу быть полезен?
— Вытащите меня на суд свидетелем. А уж обвиняемым я и сам стану.
— Трибуна?..
— Почему бы и нет? К такому процессу со всех сторон будет усиленное внимание.
Сулимов разглядывал учителя беспокойно поблескивающими глазами.
— Внимание будет… — согласился он.
— И не бесстрастное, — добавил Аркадий Кириллович.
— Да уж сыр-бор разгорится.
— Ну а при таком пожаре у моих коллег учителей вспыхнет совесть. Неужели вы думаете, что они останутся холодными, когда вокруг будут бушевать страсти?
— Гм… Положим.
— Положим?.. Вам этого кажется мало, Сулимов? Ой нет, люди с опаленной совестью способны на многое.
— На что?! — воскликнул Сулимов. — На то, чтобы спасти ребят от пьяных отцов, от мошенников, от шкурников, которые непременно начнут наставлять — греби все к себе, что плохо лежит?.. Для этого надо жизнь вычистить до блеска! Под силу это вам?
— Жизнь вычистить нам не под силу, Сулимов, но под силу будет показать, что такое хорошо, что такое плохо в этой еще не вычищенной до блеска жизни.
— А раньше вы разве этого не показывали?
— То-то и оно, что не все показывали, стеснялись показывать жизнь, какой она есть — нечищеной, неумытой.
— Но знали же и без вас ребята, что в семье Корякиных творится. Наружу лезло! Знали — и что?..
— А то, что тактично отворачивались — мол, не замечаем. Ложный стыд перед правдой и к ученикам перешел.
— Отворачивайся не отворачивайся, а беда все равно стряслась бы.
Аркадий Кириллович ответил не сразу, сидел, навесив голову над столом.
— А вы попробуйте представить Колю, — начал он. — Да, Колю Корякина, который делится всем, что происходит в семье, с товарищами, не стыдится, а рассчитывает на отзывчивость, не боится, что вызовет злорадный смех за спиной.
— Трудно представить.
— Трудно. В том-то и дело — герой уголовного романа, всех чуждающийся одиночка. Как вы считаете — он от природы такой нелюдим?
— Н-не думаю.
— Обстоятельства сделали?
— Скорей всего.
— Ну а если б в иные обстоятельства он попал, в нашей школе хотя бы, — каждый день сталкивался бы с сочувствием к себе, твердо знал, что может рассчитывать на отзывчивость… Скажите, могла бы ему прийти тогда в голову мысль — убью ненавистного отца?..
Сулимов, подобравшись, сидел, озадаченно помигивал. Аркадий Кириллович решительно ответил за него:
— Любая другая, но только не эта!
— М-да-а… — протянул Сулимов.
И наступило долгое молчание. Со стены улыбчиво сияла календарная золотая осень, за неприютно черным окном монотонно и суетно трудился непрекращающийся дождь. У Аркадия Кирилловича вновь свинцово обвисли складки лица. Сулимов пошевелился.
— Пора мне и честь знать… Но еще вопросик, если позволите, на прощание: ту игру, о какой вы мне рассказывали… кончите или как?
— Игру нашу закончил Коля Корякин.
— Охоту отбил, что ли?
— Перед необходимостью поставил — ищите путь друг к другу. А это уже не игра, это серьезное.
Аркадий Кириллович устало смотрел на свои руки, крупные, отдыхающе лежащие на столе.
— Ну и суд же будет… — вздохнул Сулимов. — Свидетели станут брать на себя вину за преступление, защитник окажется в положении обвинителя, а обвинению ничего не останется как только взять на себя роль защиты…
В прихожей раздался короткий, как всхлип, звонок. Тяжелые складки на лице Аркадия Кирилловича тронулись в недоумении, он поднялся, поспешил к двери.
За дверью стояла Соня — обвалившиеся плечи и руки, слипшиеся от дождя прямые волосы, стертое лицо.
Аркадий Кириллович посторонился, молча кивнул — заходи.
Она перешагнула за порог, беспомощно остановилась, бескостная, спеленатая мокрым плащом, с усилием держащаяся на ногах. Губы ее неподатливо пошевелились, но звука не выдавили.
— Раздевайся, Соня, — попросил Аркадий Кириллович.
Лицо ее вдруг свело судорогой, она зажмурилась, привалилась к косяку, выворачивая шею, пытаясь спрятать перекошенное лицо, издала надрывный стон, и плечи под плащом заходили от беззвучных рыданий.
Сулимов, появившийся за спиной Аркадия Кирилловича, должно быть, не узнал сейчас Соню, которую видел мельком в ночь убийства.
— Что случилось? — спросил он.
Соня, с выбившимися из-под вязаной шапочки мокрыми патлатыми волосами, измятая, одичавшая, прикусив губы, зажмурившись, давилась в рыданиях.
— Что?..
Аркадий Кириллович, пряча под насупленным лбом глаза, ответил:
— То же самое — всем нам расплата! Ей, пожалуй, больше, чем нам с вами.
