Елена Катишонок - Когда уходит человек
— Вас не смущает беспаспортный жилец? — Бергман пытался пошутить, — это ведь риск, — запнулся, — …Леонелла.
Какая у него улыбка славная. И эта ямочка на щеке, когда улыбается.
— Не трудитесь объяснять — я не домком. Рекомендации тоже не нужны — мы много лет соседями были. На днях зайдете в префектуру и закажете новый паспорт. После переезда, — добавила уверенно, — а если вы колеблетесь, давайте съездим вместе — посмотрите дом. Вам понравится, я уверена.
Странно, как она набрела на этот особняк, думал Макс, поднимаясь по лестнице на второй этаж. Превосходная вилла, просторная, комфортабельная. Отдаленное предместье, настоящая колония особняков. Построены прихотливо и с любовью, некоторые выглядят просто изысканно. От Палисадной ехали не меньше получаса. Загадочная дамочка… И сам устыдился своих мыслей. Тебе предлагают бесплатное жилье, к тому же удачно расположенное. До Шульца минут пятнадцать, а в случае чего рядом лес…
А — в случае чего? Паспорта больше нет. Леонелла (он сам не заметил, как мысленно назвал ее по имени, а не дамочкой) явно не знает, кого собирается приютить, — иначе не говорила бы так беззаботно о новом паспорте.
— Макс? — донеслось снизу. — Спускайтесь, я покажу вам сад.
Договорились, что завтра она найдет грузчиков (до выселения оставалось шесть дней), а потом съездит в деревню на день, не больше; вот ваши ключи.
Хутор носил романтическое название «Родник». Леонелла не ездила в телеге с тех самых пор, как уехала из деревни, и поразилась, как легко узнала не эту местность (здесь никогда не приходилось бывать), а само ощущение деревни. Например, запах дегтя, который раньше всегда раздражал, показался приятным. Сухой октябрьский воздух приятно освежал, укатанная дорога пружинила под колесами. Мужчина держал вожжи, а женщина, по виду его жена, с любопытством присматривалась к пассажирке. На дне телеги стояли молочные бидоны, и по тому, как легко они накренялись при поворотах и гулко погромыхивали, понятно было: пустые.
— Расторговались? — Леонелла кивнула на бидоны.
— Если бы, — махнула рукой женщина, — только до рынка добрались, место заняли, как сразу с двух сторон полицейские, из новых: бумагу давай!
Муж негромко хмыкнул.
— Какую бумагу? — не поняла Леонелла.
— Ну как же, — охотно заговорила женщина, — сколько должны сдать, сколько сдали, сколько осталось… Называется «трудовая повинность». За что это нам повинность такую дали, чем мы перед немцами виноватые? Большевики колхозы хотели, а этим хочешь не хочешь, а норму ихнюю отдай: и молока, и мяса, и курей, и всего чего; с какой стати, спрашивается?
Она перевела дух и затянула узел развязавшегося платка. Мужчина, не оборачиваясь, угрюмо сказал:
— Мяса захотели… Я лучше мясо закопаю, не доищутся. А то засолить, — рассудительно передумал, — в лесу тоже мясо надо…
Значит, это правда, подумала Леонелла: лесные братья никуда не пропали, и кто-то заботится, чтобы они были сыты.
— Все нынче в начальство рвутся, — непонятно к чему обронил возница и натянул вожжи. — Подъезжаем, — он кивнул на столб с прибитыми дощечками-стрелками. На одной было выведено: «Мыза РОДНИК».
Статная пожилая женщина, стоящая на крыльце, никак не вязалась с обликом тетки Мариты, сложившимся из письма. Женщина стояла, приложив ко лбу ладонь козырьком, чтобы защититься от солнца. Прошло несколько минут, прежде чем Леонелла сообразила, что солнце здесь ни при чем — хозяйка рассматривает ее.
Вместо приветствия она вытащила из ридикюля письмо и шагнула вперед:
— Я приехала.
…Возродился дом № 19. Вот уже и последние леса, опутывавшие его, как бинты — раненого, сломаны и сброшены вниз. Более того: их ровненько сложили в грузовик и увезли. Ожил дом, стряхнул с себя ремонтный мусор, одернул новехонькую форму мышиного цвета и встал во весь рост, только что не щелкнув каблуками.
Каблуками щелкают немецкие солдаты, приветствуя офицеров, — в этом доме теперь казарма. Несколько дней ходили с ведрами еврейские женщины — группками по пять, по шесть (в одиночку не появлялись): убирали, мыли окна и полы. Обновленный дом то и дело посматривает на соседа: ну и кто из нас счастливчик? Может, цифры врут?..
Принять вызов не позволяет воспитание. Парадная дверь, зеркало и доска солидарны, как всегда. Главное, что возразить нечего… Как — нечего? У нас дворник свой, вот и весь разговор, журчит водосточная труба.
Все меняется и внутри, и снаружи. Так непонятно и тоскливо становится, когда дом узнает о переезде Леонеллы. Дом привык гордиться собственной Феей. Больше всех огорчается зеркало. Как она всегда была к нему внимательна, а теперь только глянет мельком, пробегая… Спокойней всех держится доска. В самом деле, что ж сокрушаться — посмотрите на меня: каждая строчка заполнена. Ну-у… Кроме одной; так господин Мартин сам не пожелал вписать свою фамилию. А что квартиры стоят пустые, никакого значения не имеет. Главное, все имена на мне запечатлены; даже дядюшке Яну не удалось оттереть.
Сегодня трещина придавала зеркалу особенно разочарованный вид. Все мы не молоды, подумало оно, однако не все становятся так болтливы к старости.
Доска не слышала этих мыслей и безмятежно продолжала: например, Бурте. Помните? С пятого этажа, положительный такой, ходил с чемоданчиком? Женился, то-се; съехал. Когда еще съехал! А имя — имя навсегда осталось, хоть артистка с мужем вселились.
Действительно, перед фамилией Леонеллы были видны бледные буквы: Бурте.
Все интересничаете, скрипнула доска, а лучше бы вспомнили — разве в квартире хозяина никто не жил? Майор тот, насупленный такой; ходил, то на часы, то на сбрую свою кожаную уставившись, с дядюшкой Яном ни разу не поздоровался. Ну вот; лучше бы вверх смотрел. Наши — сами уезжают, а майора — увезли. Кто его помнит? Ни одной буквы от него не осталось! То ли дело — Бурте, или господин… антиквар из восьмой квартиры.
Зеркало с трудом удержалось от улыбки. Конечно, фамилию Стейнхернгляссер в таком запале не выговоришь… Но ведь мы не раздражаемся на старых друзей.
Снаружи многое поменялось и продолжает меняться. Где стоял доходный дом, стало пусто, развалины исчезли. Дворник так и сказал: пустырь. Немцы проходят, смотрят, клацают словами: «плац», «плац». Что за плац? Сказано: пустырь — значит, пустырь.
По улице часто едут грузовики. Все в одном направлены — туда, где кладбище, тюрьма и водонапорная башня. Отсюда видна только ее серая крыша, похожая на круглую остроугольную шапочку. Ни кладбища, ни тюрьмы не видно совсем, да мы не скучаем. Одни грузовики везут одинаковые свежеобтесанные бревна, другие — гигантские катушки толстой блестящей проволоки, но не гладкой, а с шипами…
